Позади себя Фидеос услышал шепот, сдержанные голоса — очевидно, он начал привлекать внимание, слишком долго задержавшись здесь. И он поспешил дальше, миновал внутренний дворик, выложенный кирпичом, обошел еще два сооружения и очутился в другой части Храма, которая сначала показалась ему совершенно незнакомой. Здесь сохранились лишь основания древних сооружений. Повсюду виднелись следы разрушений, оставленные колонизаторами. На просторных основаниях, выложенных каменными плитами, стояли вазоны с декоративными карликовыми деревьями. На каждом вазоне виднелась табличка с указанием имени человека, подарившего дерево Храму. Фидеос с любопытством прочел: «Фикус. 106 лет. От почтенного Нама из Намдонга», «Карамбола. 99 лет…» Их было много, этих карликовых деревьев, вазоны стояли даже на отдаленных дорожках. Внимание Фидеоса привлек небольшой каменный бассейн на деревянном основании, в центре которого была имитация скалы с карликовым деревцем. А, вот и надпись: «Сосна. 477 лет. От почтенной Тьионг с улицы Дой Кан». Это уже был не декоративный вазон, а кусочек самой вьетнамской земли, как бы символ вьетнамской души. Деревце, поднимавшееся от земли всего лишь на две ладони, носило на себе печать почти пяти столетий: кора покоробилась и загрубела, веточки напоминали высохшие руки дряхлого старца, и все же кое-где пробивались пучки свежих зеленых иголочек. Деревце продолжало жить. Уходя корнями в миниатюрную скалу, деревце спокойно и гордо смотрелось в гладь маленького бассейна, подернутого еле заметной рябью. Фидеос подумал об этой почтенной Тьионг. Почти пять столетий назад соотечественник этой женщины — наверняка одной с ней крови — начал проращивать семечко сосны на этой маленькой скале, частице вьетнамской земли. С тех пор утекло немало воды. Войны сменялись мирными временами, вслед за упадком наступал расцвет, рабская зависимость безвозвратно уходила в прошлое, уступая место славным свершениям, на смену разобщенности пришло объединение… Исчезло все, что представляло ценность для человека, вырастившего деревце: дом, земля, могилы предков. Имя его забылось. Осталось только вот это деревце, которое переходило от одного поколения к другому. Оно уже перестало быть обыкновенной карликовой сосной, оно стало живой душой, живым символом непрерывной цепи поколений… Почтенная Тьионг, как и сотни тысяч подобных ей, сохранила для других частицу жизни этих поколений, и эта жизнь не погибла, несмотря на все старания захлебывающихся от злобы колонизаторов истребить, уничтожить вьетнамский народ, убить в нем самое дорогое — его душу.

Фидеос так глубоко ушел в свои раздумья, что встрепенулся только тогда, когда вспыхнули электрические фонари. Он медленно направился назад.

Обогнув Храм больших церемоний, Фидеос остановился как вкопанный: широкий мощеный двор был полон людей. В середине люди сидели, тесно прижавшись друг к другу. По бокам они стояли плотными рядами, заполонив открытые пристройки и все три арки Великих крепостных ворот. Вглядевшись, Фидеос заметил в толпе и старцев с седыми бородками, и совсем еще юных парней. Нарядные нейлоновые рубашки и повседневная коричневая одежда. Бантики в волосах школьниц и бархатные валики, поддерживающие шиньоны молодых женщин. Парусиновые шлемы рабочих, очки в золотой оправе, которые обычно носят интеллигенты, пожилые люди и совсем еще зеленая молодежь… Вся эта масса людей застыла в торжественном ожидании. Все с напряженным вниманием смотрели в сторону Храма больших церемоний, туда, где под черепичным навесом мерцали золоченые иероглифы горизонтального панно: Фидеосу было известно это изречение: «Прошлое и настоящее ясны, как солнце и луна». Под панно был установлен небольшой деревянный помост. Все очень просто, никаких украшений, ничего лишнего. Вот на помосте появился седеющий человек лет пятидесяти. Наверное, поэт. Он начал читать стихи чуть глуховатым голосом. Фидеос не знает, чьи это стихи. Он внимательно вслушивается, пытаясь уловить их общий смысл, но и это ему не удается. Но вот до его сознания дошли отдельные слова, сравнения, и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать необыкновенную образность и выразительность стихов. Фидеоса охватило радостное волнение. Он перевел взгляд на слушателей. Они словно замерли. Тишину нарушает только шум приближающегося трамвая из Хадонга. У стен Храма литературы трамвай замедляет ход, затем быстро катит по рельсам дальше, к Озеру Возвращенного Меча. А мелодичные стихи звучат все проникновеннее, они хорошо слышны даже в самых отдаленных уголках. Люди слушают с жадным вниманием. Звуки слетают с губ поэта и как бы растворяются на полураскрытых губах слушателей, отражаются в блеске их глаз… Распустившийся миндаль молча внимает поэту, тихонько шелестят густой листвой вековые деревья.

И этот древний храм, и вековые деревья, и мелодичные стихи в вечерней тишине — все вновь показалось Фидеосу волшебной сказкой. И это бездонное небо — небо Вьетнама… В какой-то момент его темная, почти черная синева напомнила Фидеосу густую синеву Средиземного моря. Накренившийся серп луны удивительно похож на древнюю ладью, зарывшуюся носом в сердитые волны.

У Фидеоса зарябило в глазах. Все вокруг разом стало как-то ближе и понятнее. В воображении промелькнули далекие образы Древней Греции, его родной страны. Наверное, две тысячи лет назад его предки с таким же упоением слушали стихи Гомера под рокот волн Средиземного моря…

И тут Фидеос увидел знакомое лицо. Это он! Фидеос едва успел подавить возглас изумления. Юноша сидел возле дерева с могучим, в два обхвата, стволом, которое называют железным деревом. Совсем рядом с деревянным помостом. Наверняка он пришел сюда намного раньше других, чтобы занять место поближе к декламаторам. Вот теперь-то Фидеосу стало ясно, куда так спешил этот парень.

Он сидел, прислонившись спиной к стволу, ловя каждое слово. Иногда он наклонялся и что-то быстро записывал в блокнот с синей обложкой, лежавший у него на коленях.

Только теперь Фидеос осознал, что ему окончательно стал понятен этот человек. Да, теперь он мог с уверенностью сказать себе, что до конца понял его. Никогда еще Фидеосу не приходилось видеть лица этого парня таким живым и одухотворенным. Выражение грусти непостижимо быстро сменялось радостным, почти ликующим, гнев — задумчивой меланхолией… Сам того не замечая, он то хмурился, то по-детски смеялся… Все его лицо словно светилось, особенно глаза. В этот момент он был прекрасен. А высоко над ним, под черепичным навесом, мерцали золоченые иероглифы: «Прошлое и настоящее ясны, как солнце и луна».

Фидеос молча направился к выходу. Выйдя за ворота, он сел в машину и на предельной скорости помчался к гостинице. В мгновение ока преодолел он все тридцать шесть ступенек, влетел в свой номер, приподнял настольную лампу, схватил конверт и спрятал в маленький чемоданчик. А потом, немного успокоившись, отправился на вокзал. И снова не выходила у него из головы все та же мысль: он уезжает, оставшись в долгу перед этим парнем. Но благодаря удивительному вечеру в Храме литературы он по крайней мере не совершил новой бестактности…

Перевод И. Глебовой.

Суан Фу из рода Зианг сказал девушке по имени Шео Тяй:

— Я — черный мео.

— Я этому не верю, — ответила Шео Тяй.

Да и все остальные жители горного селения Шеоми ответили бы точно так же. А старики еще добавили бы: «Больно ты много китайских слов мешаешь. У нас, черных мео, они не в ходу».

Так оно на самом деле и было. Люди мео пошли от одного корня, но побеги все были разные; так вот и у дерева — ствол один, зато веток много! Белые мео, пестрые мео, красные мео, черные мео, синие мео — все они отличались друг от друга главным образом одеждой и цветом отделки. Только потом уже шли расхождения в словах и совсем, казалось бы, незначительные различия в том, как произносились некоторые из них. Так, например, синие мео, когда хотели сказать «далеко», говорили «клиа», а пестрые мео говорили «кле». Ничего особенного, просто более коротко. Но ведь как раз эти почти незаметные расхождения и отличали их друг от друга!