— Анастасия Витальевна, возможно, вам стоит подумать? Не принимайте поспешных решений, — говорит он таким мягким тоном.

Я вспоминаю Илью, его взгляд, когда он уходил. Он ведь решил уже всё, для себя! Почему не уходит? Сердцем он с нею, а телом — со мной. Правда, от тела уже одни хлопоты. Живёт по инерции рядом, спит, ест, переводит пельмени в г*вно.

Что останется после? Домашние тапки, что я подарила ему. И которые он не носил! Бутылочка рома, что я откупорила, празднуя скорый развод. Остаточный запах пельменей, которые я никогда не смогу больше есть.

— Нет, всё решено, — я киваю, — Так надо.

— Что ж, — Пал Аркадич меня одобряет, надевает очки, и следит, чтобы я подписала.

Чиркаю ручкой, а руки дрожат. Вспоминаю, как нас расписали под возгласы: «Горько!». Свадьба была не особенно пышной. Тогда ещё не было денег устраивать пир на весь мир. Мама Илью не любила, и даже на свадьбе вела себя сдержанно.

Его же отец не приехал… Илья разобиделся! Даже сказал, что отца у него больше нет. Подумаешь, глупость — фамилия! Но Давид Гурамович был уязвлён. Мало того, что его младший сын пренебрёг его именем, так он ещё дал своё русское имя другой.

Я тогда долго смеялась, примеряя «грузинский вариант». Анастасия Витальевна Гелашвили — забавно звучит. Мне Самойлова нравится больше.

«Нравилось», — поправляю себя. Теперь же я снова Кучинская. Папино имя, с которым я появилась на свет. И с которым, возможно, уйду в мир иной! Ибо теперь затащить меня в ЗАГС не сумеет никто, даже самый красивый на свете мужчина…

Сегодняшний день оказался настолько тяжёлым, что разговор с мужем я решила отложить на потом. Боюсь, что расплачусь! Не выдержу. Если он станет меня упрекать, или вовсе откажется.

Потому иду к Машке. Подруга, узнав, что я с новостью, накрывает на стол.

— Рано праздновать, — сетую я.

Разуваюсь, вхожу в её модную «хижину» в стиле хайтек. Пол выложен плиткой, ковров нигде нет. Так что Машка вручает мне тапки.

У них две собаки, смешные курчавые шпицы. Они выбегают навстречу, скользя коготками по полу. И начинают усердно обнюхивать, лаять, лизать мои руки…

Вспоминаю, что так не спросила, какая порода собаки у той, у его… Наверно, болонка? А, может, безродная сука! «Так будет логичнее думать», — решаю, держа на руках ярко-рыжий комок. Он вертится, крутится, и ускользает.

Помимо спортивного клуба и фитнеса, Машка разводит собак. К слову, это — семейная пара, детей у которых не счесть. Стоят они на секундочку 35 тысяч! А всё потому, что у них родословная, паспорт, награды и звание самых красивых собак.

По утверждению Машки, они даже лают иначе, не так как другие, «обычные» псы.

Я прислушиваюсь к их лаю, пытаюсь поймать в этом писке певучие нотки. Пока Машка готовит на стол. Тут и фрукты, и сыр, и колбаска. Она вынимает шампанское.

— Рано, — бросаю со вздохом.

Но Машка намерена вскрыть. Пробка долго упрямится. И хлопает ровно в момент, когда в кухню спускается Сонечка, младшая дочь.

— Ой, здрасте, тёть Насть, — говорит она мне и берёт из тарелки нарезку.

— Не трожь, это нам! Возьми в холодильнике, — хмурится мать.

Соне семь лет, и она так похожа на Машку. Та же манера смотреть свысока, хмурить лоб и грызть ногти.

— Не грызи! — возмущается Машка, когда Соня суёт ноготок к себе в рот.

— А чё за праздник? — интересуется дочка.

Мы переглядываемся, и Машка бросает:

— Так… день медработника!

Соня хмурит красивое личико:

— Ты ж не медработник, ма?

— А кто ж я, по-твоему? — фыркает Машка, разливая шампусик в бокалы, — Лечу людей от ожирения! Вон, скольких уже излечила.

Я тихо смеюсь. Вспоминаю, что, кроме «лиц в белых халатах» сегодня ещё отмечают свой день и отцы. Мой умер давно, и покоится с миром. А кто-то уже станет трижды отцом. Вот кого нужно поздравить!

Я порываюсь набрать его номер. Но, передумав, цежу из бокала шипучий напиток.

Усмехаюсь, представив Илью с малышом на руках. Тут же на ум лезут разные образы. То, как он в первый раз взял на руки Давида. В роддоме. И взгляд его, мутный от слёз…

Я сама чуть не плачу. Сморгнув, заставляю себя «промотать» эту плёнку вперёд, до момента, когда я узнала его с совершенно другой стороны.

— За свободу! За новую жизнь, — произносит Манюня.

Люблю её, очень. Она утешала меня много раз. И в те времена, когда мама гнала Илью из дому. И когда я пыталась расстаться с ним, следуя логике «стерпится слюбится» с лучшим, с надёжным. С другим!

— Пусть у него негритёнок родится, — хмыкает Машка.

Я, покачав головой, говорю:

— Что по-твоему негры забыли в Торжке?

Машка кладёт на язык сырный ломтик:

— А что твой Самойлов забыл?

— Он там собаку спасал, — говорю я задумчиво.

— Ты ж говорила, он сбил её? — хмурится Машка.

— Ну да! Чтобы после спасти, — заключаю я, глядя, как поднимаются вверх пузырьки от шампанского.

Машка охает от внезапно нахлынувшей мысли:

— То есть, ты думаешь, что Самойлов специально стерёг её псину, чтоб сбить, чтобы после спасти, и тем самым завоевать себе звание супермена?

Теперь хмурюсь я, и пью свой игривый напиток.

— Ты его переоцениваешь! — смеюсь, лишь представив себе, как Самойлов дежурит в кустах. Вот так образ, героя-любовника! Просто сюжет для канала «Домашний».

— А прикинь, — продолжает фантазировать Машка, — Если б он сбил её насмерть?

Я, быстро прикинув, качаю в ответ головой:

— Тогда бы любви не вышло.

Перед мысленным взором встаёт убитая горем Снежана. Хоть я её и не видела! Но представляю, как девушка плачет, склонившись над телом. Как носит цветы на могилку любимой собаки. И проклинает «того толстосума на джипе», который убил её пса…

Бутылка пустеет, а мы, прислонившись друг к другу, сидим. Вспоминаем былое.

— Вот честно! Любовь — это зло. Вот толку, что я Серёгу любила? Он так и остался придурком, и я не смогла сделать из него человека.

— Любовь зла, — говорю, подцепив виноградинку.

— Рубенчик зовёт меня съездить в Армению, — делится Машка.

Я одобряю:

— Ну, съезди! Расскажешь потом.

Машка не разделяет мой оптимизм:

— Так он меня хочет с роднёй познакомить!

— Ну, и что? — восклицаю, припомнив знакомство с роднёй своего почти бывшего мужа.

Узнав о рождении первенца, они пригласили нас в Грузию. И мы провели две чудесных недели в Тбилиси. Гуляя по старому городу. Любуясь закатом с вершины горы. Я, впервые позволив себя усадить на канатку, боялась до одури! А Илья обнимал, призывая меня посмотреть, как красиво вокруг.

Он ревновал меня к каждому встречному. Запрещал улыбаться, постоянно держал меня за руку. Думал, что уведут? А я улыбалась специально! Например, продавцу за прилавком. И льнула к Илье, когда он уводил меня прочь…

— Нет, Насть! — противится Машка, — С роднёй познакомлюсь. Потом же не только ему отворот-поворот дать придётся, но и родне.

Я выдыхаю. Мне даже думать не хочется, как объясняться с родными. Как рассказать своей маме о том, что Илья изменил? Как выслушивать после её: «А я же тебе говорила!».

Учуяв моё настроение, Машка, уже пребывая в подпитии, вдруг принимается… петь:

— Огнеееей так мноооого золотыыыыыых,

На улицах Сараааатоваааааа,

Парней так мноооого холостыыыыыых,

А я люблюююю жееееенатогоооооо!

Я пихаю подругу, смеюсь. Вот же сучка! Нашла, о чём спеть. Пытаюсь «примерить» в тест песни — Торжок. Но он не рифмуется! На ум приходят другие рифмы, куда более примитивные: горшок, пирожок, женишок, малышок…

В кухне с видом усталым, как будто жизнь ей наскучила, появляется Соня.

— Это вы тут поёте? — морщит она свой веснушчатый носик.

Серёга был рыжим, так что Соня в отца.

— Ага! — прерывается Машка.

Сонька вздыхает, вздёрнув глаза к потолку:

— Жесть!

Отчитав нас, сказав, что снимает видосик, и наш «музыкальный состав» портит ей всю малину, Соня уходит. С достоинством фыркнув и покачав головой.