— В ресторан, — уточняю без доли эмоций. Заставляю себя сохранять хладнокровие духа. Не дать ему сбить свой настрой!

Самойлов стоит. Не уходит. И сверлит меня своим взглядом. Я чувствую это! Пытаюсь смотреть на своё отражение в зеркале. Скорей бы уйти…

— И кто тебя ждёт? — произносит он вкрадчиво. Проговаривает каждый слог. Будто его терзают сомнения, что меня вообще кто-нибудь может ждать.

Пожимаю плечами:

— Знакомый.

Пускай думает всё, что захочет. Мне вообще всё равно!

— Как его имя? — вопрошает Илья и становится ближе. У стенки, чтоб смотреть мне в лицо.

Я вздыхаю и щёлкаю клатчем. Ремешок чуть помялся от продолжительной спячки. И я начинаю его расправлять.

— Самойлов, займись уже делом, — говорю отстранёно, — Посуду помой. Я тебе не прислуга!

Вспоминаю тот ворох посуды, который остался с утра. Я по привычке её перемыла. А зря! Нужно себя заставлять не потворствовать этому свинству.

— Антонина Михайловна в отпуске, — говорю я, имея ввиду свою помощницу по хозяйству. Одной стало трудно справляться, когда появился отдел, — Можешь вызвать её раньше срока. Но объясняться с ней будешь сам…

— Ты не ответила, — цедит сквозь зубы Илья. Зверь в нём уже пробудился и требует крови. Ну-ну!

Я, отмахнувшись, бросаю в ответ:

— Ты не знаешь его.

«Его» — это слово, как красная тряпка влияет на мужа. Оно продолжает звучать в тишине.

И он повторяет:

— Его? — выбивает из рук упакованный клатч и вцепляется в плечи.

Вскрикнув, я ощущаю спиной жёсткий выступ двери. Пытаюсь его оттолкнуть. Но он точно стена! Несгибаемый, твёрдый, холодный. Взгляд его близко. Склонённый ко мне, он впивается грозным огнём полыхающих глаз. Дышит в лицо своим ужином.

— Ну, давай же, — шепчу я, — Ударь меня снова. Только сильнее, чтоб до крови.

Ещё мгновение и он отпускает. Резко! Так, что я чуть не ломаю каблук. Нога подгибается.

— Шлюха, — слышу вдогонку.

Спина исчезает. И вскоре на кухне он прибавляет звук телевизора. Тем самым давая добро. Мол, иди! Я тебе всё сказал…

Я поднимаю свой маленький клатч. Глажу его, будто он мог удариться. Хочется плакать. И я кусаю губу. Наверное, до крови! Так как соль ощущается на языке.

После беру себя в руки. Хватаю ключи от машины. И хлопаю дверью. «Тварь! Мерзавец! Свинья!», — хочу прокричать ему в спину. Но этим уходом, я знаю, расставлю все точки над «й»…

Запал мой кончается быстро. Сперва исступлённо давлю на педаль. Дорога пустая, почти. Только редкие встречные фары светят в лицо, вынуждая меня тормозить. Затем понимаю, что всё! Заряд мой иссяк. Беру правее, паркуюсь к обочине. По радио снова Варум. Только теперь ей уже подпевает Агутин:

«Нет в небе моей звезды,

На глубине воды

Где-то она под толщею тайны.

Я буду всегда с тобой,

Буду твоей мечтой,

Буду твоею явью.

Ты будешь всегда со мной,

Я не могу понять,

Как это всё сказать

Смею я…»

И кажется, в этом моменте откровения больше, чем в целом прожитом дне. В целой жизни бок о бок! Как ты посмел? Как-ты-посмел?

Мне так больно, что, даже не слёзы, а стон вырывается из груди. Я прижимаюсь затылком к мягкому изголовью. Пытаюсь унять эту дрожь. До боли сжимаю изгибы руля. И кричу! Нет, стонаю. Для крика нет сил. Будто разом мне вспомнилось всё пережитое. Всё хорошее. Как назло!

И первое слово «люблю», прозвучавшее так внезапно и так откровенно. Первый наш поцелуй, робкий, как будто касание вечности. Первые слёзы, когда его выгнала мама. Моя. Сказав, что Илья мне не пара.

Наши тайные встречи, когда я ей говорила, что иду в библиотеку. Она, наивная, верила! А мы гуляли, взявшись за руки. И целовались до умопомрачения, как будто в последний раз.

Наш первый секс! Мой, первый. У него это было уже не впервой. Как сказала подруга: «Это любовь, детка!». Глаза мои тогда так светились, светилась душа изнутри. И светом этим можно было весь мир озарить.

А потом… Когда он предложил мне руку и сердце, встал на одно колено прямо при всех. И сказал, что любит так сильно, что жизни не видит без той, кого встретил в России. И спрыгнет!

А мы тогда вышли на крышу. Из квартиры нас выгнали, слишком громко звучала гитара в стенах. И спрыгнет тотчас, если она не ответит ему положительно. Я, дура, решила его поддразнить! Говорю, мол, мне нужно подумать. А он погрустнел, поднялся, приблизился к краю. Бросил взгляд на меня. Говорит:

— Или да, или нет.

А я отвечаю:

— Не знаю, слишком серьёзное это решение. Ведь это на всю жизнь?

Он кивает:

— Конечно, на всю, — и ногу заносит над пропастью.

Я испугалась тогда не на шутку.

— Илья, нет! — кричу ему. Шагу сделать боюсь, вдруг и правда, сорвётся!

— Нет? — вопрошает, не глядя на всех. А нас было много на крыше. Ребята стоят, затаившись. Кто-то даже всплакнул.

Я головой покачала:

— Дурак, — говорю ему, — Да!

Сейчас это всё так туманно. Так невзаправдашно. Так далеко. И мне хочется вырвать всё это из памяти. Растоптать! Также, как он это сделал со мной. Только что.

«Шлюха», — звучит его финальное слово. Уж лучше б ударил меня! Это хуже удара. Она, эта дрянь его, значит, не шлюха? А я…

Я рыдаю взахлёб. Как ребёнок, утративший веру в добро. Мне так нужно сейчас чьё-то объятие. Чтобы кто-то погладил по голове. Назвал меня нежно и ласково.

Больно! Как больно. Как горько, и слёзы текут непрерывным потоком. Мне уже наплевать на свой тщательный «грим», в котором я собиралась пойти на свидание. На свидание! И на Эльдара, что, скорее всего, уже ждёт меня там, в ресторане. На шашлык, который, скорее всего, уже жарят для нас.

Я хочу в скорлупу. Чтобы спрятаться там ото всех. И забыть это всё. И уснуть безмятежно…

Как долго я здесь просидела. Машины минуют меня, светят фарами. Кто-то даже притормозил. Доброжелательно помахал, вопрошая, не нужно ли чем-то помочь. Я показала им большой палец. Мол, всё хорошо! И осталась стоять на обочине. Нет сил нажать на педаль. Нет сил продолжить.

Откинув солнцезащитный козырёк, смотрю на себя. В квадратике зеркальца видно мои воспалённые плачем глаза. Тушь потекла, и теперь по щекам разливаются тёмные «реки».

Опускаю взгляд ниже. О, нет! И платье запачкала, дура! Так видно пятно на груди. И зачем я накрасилась неводостойкой? Но, я же не думала плакать! Хотелось смеяться в этот вечер. Радоваться жизни. Принимать комплименты своей красоте.

Смотрю на себя. Красота! Ничего не сказать. Нос опух, под глазами озёра. Губы искусаны в кровь. Ну, уж нет! В таком жутком виде встречаться с мужчиной нельзя.

Можно, конечно, исправить ситуацию. Подкраситься заново, вытереть пятнышко. Не такое оно и большое. Да только лицо не исправишь! Выражение это не замазать ничем. И горечь в глазах, как у побитой собаки! Он увидит меня вот такой… И уже не захочет общаться.

Вытираю глаза кое-как. Присосавшись к бутылке, делаю несколько быстрых глотков питьевой. Привожу себя в чувство. Беру телефон.

«Эльдар», — нажимаю. Гудок напрягает, но выбора нет. Нужно что-то придумать. «Отмазку», — как сказала бы Машка. Ой, Машка… Будет стыдно ей сообщить, чем окончился мой фееричный дебют. Но это потом, а сейчас…

— Настя? — отвечает с тревогой. Очевидно, поняв, что звоню я не просто так.

— Эльдар, — говорю, а точнее, гнусавлю, что сейчас очень кстати, — Вы простите меня! Заболела.

— Что случилось? — говорит он всё тем же встревоженным голосом.

А вдруг мне так нравится его этот тон… Что хочется плюнуть на всё и поехать! Рассказать ему. Пусть посочувствует мне.

«Ох, нет! Хуже некуда», — думаю я. Жалость, сочувствие — это не то, что должно быть между мужчиной и женщиной.

— Наверно, простуда, — говорю я и шмыгаю носом. Голос охрип, и дышать получается ртом.

— Надеюсь, ничего серьёзного? — интересуется он. Так непритворно и искренне! Что сердце моё, потихоньку оттаяв, начинает стучать.