Абелит не стал ее слушать. Отъехал от молочной, остановил автобус посреди леса, вышел на дорогу. Сонно гудели оводы, воздух горячий и ни малейшего ветерка. Пахло смолой, гнилым мокрым листом и ржавым болотом. Облака, сгрудившись в одном месте, застыли, не двигались, словно собираясь с силами. Над деревьями нависла их мрачная тень.
Фридис Витол… Хутор Леяс. По меньшей мере, нужен час, чтобы дойти туда по тропке. Как ни спеши. Словом, надо сделать так, чтобы этот сукин сын Фридис первым туда заявился. И тогда…
Шофер поднял с дороги увесистый камень, запихнул в карман брюк. Сел в кабину. Нет, передумал: выбросил камень и не спеша отъехал.
Не один раз останавливал он машину, спрашивал дорогу у встречных. Последним мальчуган показал: вон за тем пригорком, это и есть хутор Леяс.
Абелит оставил автобус на проселке, дальше пошел пешком. Сначала показались две ветхие трубы, потом замшелая дранка крыши и, наконец, весь старый дом с двумя дверьми — видно, на две семьи. Пяток яблонь, заглохший в траве куст смородины, огород, георгины… Метрах в ста от дома начинался кустарник, переходивший постепенно в подлесок. Кругом ни души, даже собаки не видать. Затаив дыхание, Абелит остановился у стены. Окно было приоткрыто, из комнаты доносился приглушенный говор. Пожалуй, в эту дверь…
Бесшумно шагнув за высокий порог, он очутился в кухне. Никто не обратил на него внимания. На свисавшей с потолка липучке жужжала муха. Чисто выскобленный стол был уставлен мисками, крынками. У плиты лежала охапка хвороста, в раскрытую дверцу видны были пышущие жаром угольки. Пол на кухне был земляной, щербатый, истоптанный. Домишко, видимо, хозяин построил когда-то для батраков. Да уж, конечно, богатые здесь бы не стали жить…
Дверь в комнату тоже отворилась бесшумно. Абелит боком пролез внутрь и увидел женщину. Она снимала со стола льняное полотенце, которым был прикрыт приготовленный обед: в глиняной миске дымилась картошка, в тарелке яичница-глазунья со свининой, в зеленом кувшинчике, наверное, молоко. Женщина заслонила собой от шофера того, кто сидел на низкой скамейке. Заметив раскрывшуюся дверь, тот медленно стал подниматься.
Да, это был Фридис Витол. Он самый. Успел умыться, надеть чистую рубаху, волосы еще не просохли. Нелегко ему, видно, было подниматься, лица на нем не было, но глаза смотрели на вошедшего спокойно, хотя не выражали ничего, кроме тупой покорности.
Женщина хлопотала у стола и все говорила, говорила своим глуховатым, захлебывающимся от счастья голосом:
— Да, забыла тебе сказать — меня тут на Октябрьские часами наградили, лучшей телятницей в колхозе нарекли… А ты, Фридис, починил бы мне загоны, а? Все повалились, поломались, телята через них сигают почем зря… Погоди, часы-то тебе покажу… Что это, никак гром загремел? Вот и дождичка дождались. А то сохнет все. — Чему-то про себя усмехнувшись, опять заговорила, но, увидев переменившееся лицо сына, обернулась, всплеснула руками от удивления. — Батюшки! Гость у нас! А я-то раскудахталась…
Смущенная появлением незнакомца, она теперь не знала, за что ей и взяться. Еще не старая, крепкая женщина, хотя заботы и горести успели вплести седые пряди в ее волосы. Усталое лицо излучало что-то светлое, нежное. Шофер в душе чертыхнулся, — надо же было матери оказаться здесь, когда приходится улаживать такое дело. Поздоровался сдавленным голосом и замолчал, раздумывая, как ему быть дальше. А мать после недолгого замешательства снова принялась ворковать. Подбежала к сундуку под самотканым покрывалом, подняла крышку, достала блестящий будильник.
— Ты только глянь, какой подарок! — говорила она Фридису, на мгновение позабыв о таинственном госте. Сын как-то странно дернул плечами, вероятно, выразив удивление, что часы запрятаны в сундук. И словно отгадав его мысли, хотя тот не произнес ни слова, она объяснила: — У нас ведь старые есть, стенные. А это подарок, пускай для памяти сохранится.
И в этот миг хрипло пробили полдень те самые старые стенные часы. Как будто после тяжких раздумий качнулись подвешенные на цепочке грузные, облупившиеся в виде еловых шишек гири. «Пора отъезжать», — промелькнуло в голове у Абелита. Кивнув Фридису, сказал спокойно, мирно, чтобы мать не встревожить:
— Выйдем потолкуем…
— Да куда же вы? — забеспокоилась мать. — Обед-то стынет!
Но Фридис уже шел к нему. Окинул взглядом комнату, словно прощаясь с нею, вдохнул поглубже и пошел. Абелит пропустил его вперед.
— Идем к опушке, — шепнул шофер, выходя из дома. Пока они шли, он не раз оборачивался, чувствуя на себе обеспокоенный взгляд матери. Дом уже скрылся из виду, вокруг была мшистая, чахлыми березками поросшая низина. Они остановились.
— Ну, что теперь скажешь, честный советский жулик? — рявкнул Абелит, чувствуя, как у него от подступившей ярости помутилось в глазах.
Не дожидаясь ответа, с размаху ударил. Падая, Фридис ухватился за тонкую березку и упал вместе с нею. Шофер подождал, пока он встанет, и крикнул: — Куда деньги дел, падла?
Парень достал из кармана деньги. Они были аккуратно сложены — бумажка к бумажке.
— Даже уложить успел, сволочь!
— Чтобы считать тебе было легче…
— Ах так! Еще издеваешься!
Шофер снова ударил. Фридис Витол отлетел на несколько шагов и, заметив под рукой сухой сосновый сук, схватил его.
— Хватит! — хрипло прокричал он. — Ударил два раза, и будет. Тронешь еще — дам сдачи, так и знай. Я тоже человек. Человек! Понял?
— Это ты-то человек? — От удивления Абелит даже не знал, что и сказать. — Ты — человек? Да у тебя душонка чернее, чем у навозного жука. Сумка где?
Сумка была спрятана неподалеку в кустах. Фридис вытащил ее из-под кучи хвороста и, не выпуская из рук палки, протянул шоферу. Тот присел на кочку, проверил содержимое. Все на месте… Абелит сунул обратно деньги и, сердито сопя, заговорил:
— Человеком себя считаешь? А я, по-твоему, не человек? Не мои ведь, казенные деньги украл! Казенные, понимаешь ты?.. Как бы я вечером отчитался? Деньги еще кое-как бы занял, наскреб, а билеты? В общем, повезу тебя прямо в тюрьму. Так и сгниешь там!
Парень отбросил в сторону палку и тяжело опустился на мшистую кочку. Сложив руки на коленях, он, насупившись, уставился себе под ноги, и шофер заметил, что рубаха парню стала маловата: мать, наверное, давно уже шила, сын успел вырасти…
— Твое дело! Жалость твоя мне не нужна, — сквозь зубы выдавил Фридис. — Я не нищий, упрашивать не стану…
— Ишь герой, — снова вспыхнул Абелит. — Все я да я… А я? Что было бы со мной, если б без сумки в город вернулся? Сумку украли… Понимаешь ли ты, гад, что люди мне бы в лицо рассмеялись! Как же, мол, знаем ваших… Сам прикарманил, теперь дурачком прикидывается… По лагерям-то изловчился, от такого всего жди… А что бы сказал прокурор? Сколько можно доверять человеку? Всему есть предел. Как бы в глаза ему посмотрел? А жена? Дочка, когда подрастет? У, сволочь!.. — Абелит до боли сжал кулаки, даже пальцы хрустнули. — Ну, чего ж ты молчишь? За что меня обокрал? За то, что сигаретами, лимонадом тебя угощал? Почти до дома довез бесплатно?
Парень словно ужаленный сорвался с места, глаза сверкнули злобой и ненавистью.
— Что, мораль мне будешь читать? Да какое ты имеешь право? Кому-кому читать, только не тебе! Твое-то какое дело! Сам, что ли, вором не был? Был! Вор! Ворюга!
Последние слова он выкрикнул с надрывом и со слезами. И тут же отвернулся, уставившись на зубцы дальнего леса, над которым плыли темные тучи, изливаясь светлыми полосками дождя. Блеснула ветвистая молния, прокатились раскаты грома. Абелит взял сумку, поднялся. Проехался ладонью по лицу, словно разгоняя застилавший глаза туман. Огляделся.
— Поедешь со мной, — произнес он глухо.
Абелит шел впереди, не оборачиваясь, а Фридис Витол, понуро свесив голову, плелся за ним. У дома, где начинались кусты смородины, шофер остановился, подождал, пока парень нагонит его.
— Спрашиваешь, какое право имею тебе мораль читать? — устало заговорил Абелит. Он выглядел сейчас так, будто провел бессонную ночь, и только в глазах светились злые искорки. — Не хочу быть отщепенцем. Был таким, хватит! Я жить хочу. Дочку выучить… И потому я обязан думать о тех, кто добра мне желает. Мало тебе этого? А теперь ты скажи, зачем, для чего живешь? Зачем? Зачем под ногами путаешься? Да что с тобой говорить — пошли…
