Она откинулась на спинку стула, руки опустились, словно плети, в груди, казалось, теснился рой воспоминаний. Со всех сторон смотрели глаза Христа: Христос несет крест, Христос, распятый на кресте, Христос в терновом венце с каплями крови на лбу…

— Так надо. Мне тогда, вот в этой самой комнате, явился господь бог и наказал забрать тебя из школы. Да и к чему тебе мирские науки? Твоя душа ничем теперь не отравлена, вся без остатка принадлежит Спасителю. И потому тебя ждет вечное блаженство.

— Но я бы все равно верил в бога, если бы даже окончил школу…

— Незачем забивать голову глупостями. Сыт, обут, одет. В полном здравии. Чего тебе еще? Благодари господа, что он провел твой корабль через все подводные камни…

— Но ведь люди смеются надо мной! — с трудом выдавил Тенис.

Мать выпрямилась, точно солдат, услыхавший боевую тревогу. Обведя глазами развешанных по стенам Христосов, она с сердцем сказала:

— И пускай смеются! Сатана в них смеется. Ты погляди, сквозь какие муки должен был пройти Спаситель. Укрепимся в молитве, сын.

Опустившись на колени, они огласили сумрак комнаты неясным бормотанием.

— Пускай смеются, пускай смеются! — твердил Тенис. — Только дай мне силы, всемогущий, все снести…

Помолившись, Тенис в самом деле как будто почувствовал облегчение, да и мать, занявшись цветочными горшками, видать, и думать позабыла о таком пустяке, как размолвка с сыном.

— И что это с геранью творится? Ума не приложу, — озабоченно говорила она. — Вянет, и все!

Тенис набросил на плечи пиджак и поспешил убраться. На днях он подсыпал этой герани чуточку соли, а то из-за нее совсем света белого не видно. Но говорить об этом с матерью — только время попусту тратить, ей и так казалось, что у них в доме чересчур светло.

Тенис размашисто шагал к трамвайной остановке. Проходя мимо гастронома, он подумал, что было бы неплохо прихватить с собой бутылочку вина — он где-то слышал, что так принято, когда идешь к своей милой. Он повернул обратно и зашел в гастроном. Выбор был изрядный, и парень даже растерялся: в этом деле он ничего не смыслил. Запинаясь и робея, попросил, чтобы ему дали что-нибудь получше. Молодая продавщица улыбнулась, взяла одну из бутылок и, завернув, протянула Тенису. Выскочив на улицу, он вытер вспотевший лоб: какой нехорошей улыбкой она ему улыбнулась, не дай бог еще раз зайти в эту лавку…

Анныня жила далеко, по ту сторону Даугавы, и, пока Тенис добирался, сумерки совсем сгустились. Дом был длинный, двухэтажный, похожий на казарму, один из тех, что когда-то сдавались внаем семейным рабочим. Плита и раковина только в коридоре, вокруг них всегда толпятся женщины. По скрипучей лестнице Тенис поднялся на второй этаж. Ступеньки были грязные, щербатые. По дороге он наглотался всяких запахов, исходивших от множества кастрюль. Где-то плакал ребенок, где-то хрипела пластинка: «Марина, Марина…» Тенис тихонечко поскреб дверь, — его не покидало смущение, будто он делает что-то постыдное, предосудительное. Не успел отнять руку от двери, как та отворилась.

— Ах, это ты! — протянула Анныня, отступая в глубь комнаты. — Ну заходи!

— Может, я помешал? — молвил Тенис.

— Ничего, ничего. Заходи.

Не сказать, чтобы Анныня была очень рада приходу Тениса. Пропустив его в комнату, сама вернулась в прихожую. Анныня работала на хлебозаводе и, может, потому казалась Тенису похожей на булочку: белая, румяная, глаза — изюминки. Возьмешь за руку повыше локтя, надавишь слегка, а на том месте, где коснулись пальцы, останутся аппетитные ямочки. И в комнате у нее белым-бело: всякие коврики, дорожки, салфеточки — расшитые, вытканные, вязаные. На кровати пять подушек, одна другой меньше, а все вместе похожи на башню. В углу ножная швейная машина, прикрытая льняной скатертью. На стене, правда, только одна картина — святая дева Мария, на коленях у нее барахтается пухленький Христосик.

Вошла Анныня, приглаживая светлые волосы, вся в кудряшках, завитушках, — и комната наполнилась запахом удивительных цветов, каких ни в саду, ни в поле не сыщешь. Широким жестом Тенис извлек из кармана бутылку вина.

— Ой! Вот уж напрасно потратился! — всплеснув руками, воскликнула Анныня. Однако тут же подобрела.

— Подумаешь, — бросил небрежно Тенис. — Что у меня — денег нет! Кто прилежно работает, тот может себе позволить.

На столе появились две рюмки и тарелка с ломтиками сыра. У одной рюмки была отбита ножка, ее волей-неволей пришлось положить на скатерть. Долго спорили, кому пить из хромоногой рюмки. Наконец решили: гость возьмет целую, а уж хозяйка как-нибудь обойдется битой. Тенис с шумом откупорил бутылку.

— Помолимся, — сказала Анныня.

Склонив голову, каждый прочитал про себя молитву. Когда Тенис поднял глаза, они горели любовью, только слепец мог не заметить этого. У Анныни зарделись щеки.

— Какая у тебя благодать! — сказал Тенис, беря руку девушки в свою. — Может, сам господь велел идти нам в жизни рука об руку. Это было бы замечательно… Поутру ты провожала бы меня на работу, вечером поджидала у порога. Вместе бы предавались молитвам, вместе посещали дом божий… И пускай они смеются! Разве знают они, что такое настоящее счастье?

— Кто это — они? — осторожно спросила Анныня.

Он не успел ответить, дверь кто-то поцарапал, точь-в-точь, как это сделал недавно Тенис. Анныня отдернула руку и выскочила в переднюю, плотно прикрыв за собой дверь. Там тотчас послышался разговор, вначале громкий, который затем перешел в шепот и наконец вовсе смолк. Тенису до всего этого не было никакого дела. Развалившись на стуле, он с умилением смотрел на золотистый напиток в рюмке и улыбался. Христос любил эту бодрящую влагу, как-то раз превратил даже воду в вино…

Сперва, смущенно улыбаясь, вошла Анныня, а следом за ней, приглаживая волосы, брат Андерсон — молодой человек, довольно приятной наружности, в модном костюме, с полосатым галстуком на белой сорочке. С учтивым поклоном, с протянутой рукой он бросился навстречу Тенису.

— А, брат Типлок! Как я рад, как я рад вас видеть!

Тенис прямо-таки подскочил на стуле. Чего-чего, а этого уж он никак не ожидал, и потому сначала расстроился, поняв, что решающего объяснения с Анныней сегодня не получится: о таких вещах принято говорить с глазу на глаз.

Между тем брат Андерсон добрался до его руки и теперь сердечно тряс ее, захватив обеими ладонями, мягкими, точно спелые сливы.

— Как хорошо, что мы встретились именно в такой прелестный вечер, — продолжал проповедник, все еще не отпуская руку Тениса. — Мы тут все свои, а это вино — смотрите, как искрится! — придаст нам силы и бодрости, чтоб тем радостней воздали мы хвалу господу. Аминь.

Все сели. Давно уже включили свет, и мотыльки, залетев в открытое окно, кружились вокруг горячей лампочки.

— Как их тянет на огонек! — усмехнулся брат Андерсон. — Так и крылышки недолго подпалить. А теперь бы нам не мешало отведать вина по случаю такой встречи.

Поскольку имелось всего две рюмки, пришлось условиться, что брат проповедник будет пить из той же, что и Анныня, — с отбитой ножкой. Сначала рюмочку, вся сморщившись до невозможности, пригубила Анныня. Хлебнула чуточку и, сделав вид, что страшно опьянела, протянула брату Андерсону. Тот, правда, пытался уговаривать хозяйку выпить до дна, только из этого ничего не вышло, и посему брат проповедник был вынужден сам опорожнить ее. Тенис тут же наполнил ему — на сей раз его собственную порцию, — и вино моментально было выпито: нельзя же ставить на стол недопитую рюмку, у которой отбита ножка! На лощеных бледных щеках брата Андерсона взыграл румянец, проповедник стал еще любезней, чем прежде. Остроты из него так и сыпались.

Тенису было тоскливо, но приличия ради он вымучил на лице какое-то подобие улыбки, хотя в душе ныла рана — однообразно, тупо, надоедливо. Так ноют на осеннем ветру провода телеграфа. Ноют и ноют… Тенис подумал, что напрасно он сегодня проехался и что опять ему томиться в неизвестности — то ли Анныня согласится выйти за него, то ли откажет. Уж он так надеялся, так надеялся… А назавтра эти зубоскалы, Зигис с Паулом, обязательно его спросят, как обернулось дело с Анныней. И как ни отмалчивайся, эти прохвосты из него слово за словом вытянут все до последней мелочи о том, что здесь произошло. И, конечно, все истолкуют по-своему, а может, еще и споют песенку о красотке Анныне из поселка Кемери и всяческих ее проделках… Будьте покойны, эти найдут, над чем посмеяться! От подобных мыслей Тениса бросило в жар. Это не ускользнуло от зорких глаз брата Андерсона, и он внес предложение снять пиджаки, если, конечно, не возражает дама. Проповедник разделся. А Тенис отказался — ничего, он потерпит. Он-то знал, что пиджак тут ни при чем…