— Пошли искупаемся, — сказал Зигис.
Тенис глянул на него подозрительно, однако на сей раз в словах тщедушного студента как будто не скрывалось никакого подвоха, он, верно, и думать позабыл о недавнем разговоре и насмешках. Но Тенис не мог с ними пойти, он торопился домой.
— Не задерживай Тениса, у него назначено с Анныней, — очень серьезно произнес Паул, дав перед этим Зигису в бок тумака, отчего тот мотнул головой, точно взнузданный конь, а в глазах сверкнули лукавые огоньки. Увязая в песке, Тенис молча брел по скату холма, ожидая, что позади вот-вот грянут раскаты смеха. Но и на этот раз все обошлось.
— Привет Анныне! — крикнул вслед ему Зигис.
И, продолжая что-то выкрикивать, парни углубились в лес — за ним была река, — и там, безбожно перевирая мелодию, запели песенку о красотке Анныне из поселка Кемери и всяческих ее проказах. Но все это делалось из простого озорства, от избытка радости, без желания кого-то обидеть. И Тенис вдруг смутно почувствовал, что в этих ребятах есть что-то такое, что ему самому заказано, — та душевная свобода, когда можно смеяться, горланить, болтать всякий вздор, зная, что ты не обязан ни перед кем отчитываться, никого не должен страшиться и волен во всем сомневаться.
Ну как таких наставишь на путь истинный? Нечего и думать. Нужно искать людей, сломленных невзгодами, несчастных, покинутых, обманутых… Те примут руку брата, только вовремя протяни ее.
До шоссе было близко, всего метров двести. Тенис шел тропкой вдоль наезженной дороги. Башмаки его то и дело задевали перезревшие былинки, и те осыпались. Молодой березнячок вперемешку с сосенками охранял покой дороги. Стволы и ветви у некоторых были поломаны, ободраны кузовами машин, и все же они продолжали расти, зеленеть.
Обиженные жизнью, обездоленные… Ему подумалось, что мать была как раз такой в ту пору, когда заботами сестер и братьев во Христе обрела веру в господа. Темной ноябрьской ночью, в первую осень немецкой оккупации, отец не вернулся с работы, а двумя днями позже его нашли в одном из протоков Даугавы. Как могло случиться, что он утонул? Этого никто не знал. Сестры, утешавшие мать, говорили: «На то воля божья». Все это помнилось очень смутно, будто Тенис глядел в окно, заплывшее осенним дождем, — он тогда был совсем маленький. И все же господь бог провел их с матерью сквозь все невзгоды, испытания. Миллионы людей погибли, они же целы, невредимы и живут себе помаленьку.
Подумав об этом, он поднял глаза к небу, словно желая воздать благодарность тому, кто из бескрайних далей правил всем земным… Но вдруг лицо Тениса, уж было принявшее выражение смирения и кротости, передернулось: он опять услышал богохульный смех Паула.
Тенис остановился, вслушался в лесную тишь, повертел головой в одну, в другую сторону, но ничего, кроме шума проезжей машины, не смог уловить. И тогда он смекнул, что это все ему померещилось, что память о насмешках сильнее помыслов о всевышнем, что смех лишил его небесной благодати и сегодня ему не лицезреть чело господне. Тенису бы возгордиться, возрадоваться, что над ним потешаются, ведь хула и смех вражий для ревнителя благочестия должны звучать музыкой сладкогласной. Однако он не мог ни возгордиться, ни возрадоваться — ему было просто стыдно. Да, он стыдился, он боялся этого смеха и, вспоминая о нем, густо покраснел. Господи, господи, что творится на этом свете!
Тениса и прежде иногда одолевали сомнения, но всякий раз он отгонял их истовой молитвой, думами о господе. Это помогало, на него нисходил покой. И теперь он прибегнул к тому же. Подойдя к автобусной остановке, он беззвучно забормотал себе под нос. В автобусе его со всех сторон толкали, но Тенис продолжал молиться. На передней скамейке, спиной к шоферу, сидело пятеро совершенно не похожих друг на друга людей. Сосредоточившись на боге, он не обращал на них внимания, для него они были просто тени. Но вот одна тень, сидевшая с краю, приняла образ молоденькой женщины, державшей на руках ребенка. Волосы у нее были собраны в пучок, лицо коричневое от загара. На мгновение взгляд ее остановился на Тенисе — он стоял в проходе. Слова молитвы иссякли сами собой, как капли воды, упавшие на горячий песок. Тенис поймал себя на ужасной мысли: как бы выглядела женщина, вздумай она рассмеяться? Как Паул? Или как Зигис? Может, у нее во рту золотые коронки? Они бы весело блестели, и смех не казался бы таким… злым и жестоким.
Рядом с нею сидел пожилой мужчина, не брившийся, видно, несколько дней подряд. На коленях у него покачивался туго набитый портфель, а хозяин его клевал носом: устал, бедняга. О том же говорили его воспаленные глаза, когда он время от времени раскрывал их и озирался по сторонам. «А как бы этот смеялся? — раздумывал Тенис. — Сложив губы трубочкой? Тогда бы смех звучал не одинаково — то тонко, то грубо».
Тенис потупил глаза, спохватившись, что его опять одолевают мирские мысли. Может, лучше смотреть себе под ноги? Да, да, смотреть себе под ноги, тогда не будет никаких соблазнов. Но и там немного погодя он увидел лицо своей Анныни, белое, круглое, губы поджаты в улыбке: во весь рот смеяться ведь неприлично, Анныне это известно, она девушка воспитанная. А поет-то как своим глубоким грудным голосом, да еще головой покачивая, чтоб звучало доходчивей и жалостней! Старухи — те только воют и гнусавят, и всем давно наскучила их тягомотина. На последнем же воскресном собрании у всех слезы на глаза навертывались, когда запели Анныня с братом Андерсоном на разные голоса, один другого лучше. И хорошо, что там не было ни Зигиса, ни Паула. Эти бы все осмеяли. Как сегодня. А подумать — над чем смеялись? Почему Тенису не смешно?
На город опускался золотистый вечер. Дома, освещенные косыми лучами солнца, казались румяными, теплыми, словно только что из печи вынутые пироги. Тени были синие, цветы в палисадниках закрывали свои нежные лепестки, готовясь к прохладе ночи, к обильной росе. Тенис Типлок вместе с другими выскочил из автобуса и пересел в трамвай. Тут уж было недалеко. Во дворе большого многоэтажного здания примостился домишко, крепко вросший в землю, с замшелой черепичной крышей, с кустом сирени по одну сторону и цветочной клумбой по другую. От соседнего двора его отделял покосившийся заборчик. Когда-то здесь кончался город, до самого горизонта тянулись луга, поля с разбросанными крестьянскими хуторами. Но потом вдоль Даугавы поднялись многоэтажные дома, кое-где оставив нетронутыми старые хибары, хранившие память о прошлом.
Тенис открыл дверь, переступил порог и сразу окунулся в сумрак кухни. И без того низкие оконца домика были сплошь заставлены цветочными горшками, с которыми Тенис вел лютую борьбу за свет. Иногда он даже подсыпал в них соли, конечно, тайком от матери. Однако все его старания ни к чему не приводили, потому что мать после Христа больше всего любила цветы, не щадя для них ни сил, ни времени, так что сыну оставалась только третья, притом меньшая, часть материнской ласки.
Ужин стоял на столе, выглаженная рубашка, еще пахнувшая свежестью, висела на спинке стула, выходной костюм был вычищен — все приготовлено с тем, чтобы Тенис не теряя времени мог отправиться к своей избраннице. От матери у него секретов не было, и потому все готовилось загодя, основательно.
Мать бесшумно двигалась, что-то прибирая, поправляя. Это была седая располневшая женщина с постным и покорным выражением лица. Казалось, мысли ее витают где-то далеко, и ничто не способно ее вывести из этого состояния отрешенности, а если она говорила, то речь была бесцветна, вяла, будто сквозь дрему. Много лет она прослужила в господских домах, а теперь работала судомойкой в столовой.
— Что-то ты хмурый сегодня, — сказала мать. — Случилось что?
Подсаживаясь к столу, Тенис пожал плечами. Он только что умылся, волосы были влажны, и с них за шиворот падали капли воды. Тогда Тенис морщился, стараясь убедить себя, что в этом и была причина его скверного настроения. И вдруг спросил:
— Мама, почему ты мне не дала закончить школу? Почему?
