Вадим держался неуверенно, робел, стеснялся, особенно когда его приятели вместе с девчонками начинали дурашливо орать обязательное на свадьбах «горько!». Он поднимался вместе с Викой, несмело касался губами ее губ, но это лишь вызывало новую волну всеобщего оживления. Видя, что жених не более чем касается невесты, а надо целоваться «как следует», «без дураков», молодежь с утроенной энергией продолжала скандировать свое «горь-ко!».
Все разноречивые чувства, какие Николай Сергеевич в последнее время испытывал к сыну, куда-то ушли, словно бы растворились в этом веселом гомоне, осталось и едва ли не весь вечер владело им лишь одно — чувство какой-то щемящей жалости. Вадим изо всех сил старался казаться серьезным, взрослым: ведь с нынешнего дня, с этого вечера он становился женатым человеком, главой семейства — значит, и держаться следовало соответственно своему новому положению. Но в своем старании он был похож на молодого осеннего петушка: уже взрослым вроде стал, бойцовскую силу почувствовал и хочется запеть-заголосить не хуже старого петуха, а попробует — не получается, вместо громогласного «ку-ка ре-ку!» цыплячий тенорок слышится…
А еще и оттого, наверное, щемило у Николая Сергеевича, что он знал: Вадим из дома уходит и, значит, не последний ли раз они сидят вот так, рядом. Да, конечно, они будут видеться; и Вадиму дорога в свой старый дом не заказана, и Николай Сергеевич будет навещать их с Викой. Но это уже будет не более как гостевание. И хотя в последнее время Вадим и отдалился от него, и разговаривают они будто на разных языках — что с того. Не нашел общего языка с первым встречным — не беда; Вадим ему — родной сын. И находить общий язык, будучи в гостях, еще труднее…
Дементий был на свадьбе со своей сокурсницей — скромной, со вкусом одетой девушкой. Николай Сергеевич первый раз видел парня в такой многолюдной да еще и мало знакомой ему компании. И поначалу даже хотел посадить его поближе к себе. Но Дементий, кося глазом на свою подругу, стал смущенно отнекиваться. Не сразу можно было понять, что парня смущает не столь многолюдье, сколько то, что он пришел сюда, на этот вечер, с такой интересной девушкой и ему хочется находиться подальше от глаз старших.
Держался Дементий за столом — хоть и не вблизи, но все равно видно было — натянуто, словно пришел не веселиться, а исполнять чье-то важное поручение. Сокурсница, кажется, была не только красива, но еще и умна: незаметно, тактично, часто с милой улыбкой она всячески смягчала медвежковатость поведения за столом своего кавалера. И все у нее как-то аккуратно, ловко, для стороннего глаза почти невидимо выходило. А еще — и редкая для девчонки черта — себя в застолье никак специально не оказывала. Не то что сидевшая от нее наискосок шумливая пустобрешка Муза. Та и перекрикивалась с кем-то через весь стол, и руками размахивала, а уж если засмеется — аж кудряшки на голове трясутся и на весь зал ее хохот слышен. Приходилось Николаю Сергеевичу видеть эту рыжую балаболку и раньше, на дне рождения Вадима, — все такая же: не меняется, не умнеет.
Сколько пышных тостов было сказано за вечер, сколько наговорено молодоженам всяких хороших слов и добрых пожеланий! Если бы хоть сотая часть их исполнилась, и то жених с невестой могли бы считать себя счастливейшей парой на земле… Но ведь такие слова и пожелания высказываются на каждой свадьбе. Однако статистика безжалостно свидетельствует: уже на первом году где каждый четвертый, а где и каждый третий брак, увы, распадается. Это — отвлеченно: чей-то, какой-то третий брак. А если представить, что вслед за Вадимом женится Дементий, а потом… ну, кто бы? — да пусть тот же Коля, и… и, значит, кто-то из них даже года не проживет женатым. Мрачновато, страшновато получается…
Вот и скажешь: если бы хоть сотая часть…
Николай Сергеевич подошел к книжной полке над диваном, пробежал глазами по корешкам. В уголке лежали стопкой молодежные журналы, а поверх их, к немалому удивлению своему, он увидел памятную газету со своим курильским очерком. Жену его публикации никогда не интересовали, давать газету Вадиму он не давал, значит, или кто-то парню сказал об очерке, или он сам на него наткнулся, но уж если газета сохранилась, то можно думать, что Вадим ее прочитал. А если прочитал, то интересно бы знать, какие мысли и чувства у него эта «Бухта Каменистая» вызвала… Чужие люди те мысли и чувства ему высказывали, а что подумал о его очерке сын — неизвестно. И сына ли только в том вина? Почему бы самому не дать ему газету, не попросить, чтобы он ее прочитал, а потом и узнать, что оставило у него в душе это чтение.
А можно взять и пошире. Часто ли он вообще интересовался его кругом чтения? И если мать, по своей недалекости, ограничивалась заботой о его пище, что ли, телесной, кто отцу мешал взять на себя заботу о пище духовной? Частые командировки, ежедневная редакционная круговерть? Но хотя бы — время от времени. Уж кому-кому, а ему-то хорошо известно, что школа не очень-то прививает вкус к литературе, а часто и вообще отбивает охоту читать. И не прямой ли его обязанностью было ту охоту в сыне воспитать? А многое ли он посоветовал ему прочесть?
И что — отсоветовал? Вон хотя бы тот же популярный журнальчик, по страницам которого слоняются этакие раскованные, над всем и вся иронизирующие, самоуверенные юнцы — родные братья тем бездельникам, о которых рассказывал милицейский лейтенант. Разница лишь в том, что для лейтенанта они потенциальные преступники, а для авторов — прекрасное знамение времени. Дурные примеры, как известно, куда заразительнее добрых. Начитается молодой парень этих мальчуковых повестей и романов — и сам начинает подражать их героям: их наглой манере держаться, их полублатному жаргону. Недаром лингвисты уже бьют тревогу: жаргон этот в молодежной среде уже начинает вытеснять нормальный язык…
Опять вспомнилось, как неуверенно держался Вадим на свадебном вечере. Не потому ли у него более чем достаточно мальчишеской самоуверенности и так мало настоящей уверенности в себе, что он, наглотавшись такого чтива, смутно различает разницу между тем и другим и даже пытается одним возмещать другое?! Телеграмма на Курилы — тому свидетельство. Журнальные мальчики и девочки тоже любят делать такие «красивые», эффектные жесты.
В одной молодежной пьеске девчушка-десятиклассница продает свое выходное платье, чтобы лететь на юг, вслед за киношным режиссером, в которого она, видите ли, влюбилась. Мать полгода копила свои трудовые рубли на то платье. Но так ли уж это важно? Главное — как красиво полететь вслед за любимым… Товарищ, побывавший на спектакле по этой пьеске, говорил, что старшие школьницы и младшие студентки в зрительном зале визжали от восторга. Вот и Вадиму, надо думать, захотелось этаким осенним петушком кукарекнуть через всю страну… И что знаменательно: девчонка-телеграфистка сочувственно-понимающе отнеслась к этому «ку-ка-ре-ку!» и даже выговаривала Николаю Сергеевичу за то, что он не проявил такого же понимания. Неужто и в самом деле он так постарел, что уже не способен понимать молодых?!
Интересно, будет ли «понимать» Вадима Викентий Викентьевич, живя теперь с ним в одном доме?
При первом же разговоре о женитьбе сына Николаю Сергеевичу подумалось: каково-то будет жить в их доме, в их семье новому человеку?! Будет ли он беспрекословно подчиняться верховному главнокомандованию Нины Васильевны? Хорошо, если будет. А если — нет! Тогда рано или поздно между свекровью и невесткой начнется холодная война… У Вики, похоже, характер мягкий, уживчивый, и воевать в открытую с Ниной Васильевной она вряд ли станет. Но ведь одного этого мало. Если она будет делать по ее, смиряя себя, а в душе не соглашаясь — что это будет за жизнь? Надолго ли хватит этой тихой девушки, выросшей в атмосфере взаимной любви и уважения?! Самое лучшее, наверно, жить молодоженам отдельно, самостоятельно. Но ключи от квартиры на дороге не валяются, а снимать комнату — не дело, да и Нина Васильевна на это, конечно же, ни под каким бы видом не согласилась: чем хуже, мол, вам жить со мной?!
