В руке у меня были только клещи для зажигалок. И больше ничего. Да перочинный ножик в кармане.

И опять никто не отозвался мне.

Тик-так…

Тот, у кого стучали часы, слышал мое дыхание и то, как гулко, на весь чердак, колотилось у меня сердце. Он слышал, но стоял и выжидал. И от этого было еще страшнее.

Мерзкое, липкое, мохнатое чувство страха! Страх прошелся по моей спине. Страх был холодный. Он прошелся по спине, щекотнул лопатки, взобрался до воротника, а потом неведомым путем обвеял лоб, скользнул вниз по груди и спрятался неспокойным колючим шаром в животе. И затем оттуда еще раз прошелся по всему моему скрюченному телу.

И еще раз — не я, а кто-то другой во мне, — нашел силу прохрипеть в темноту:

— Кто там?

Заработали зенитки. Дом задрожал. Где-то звякнуло стекло. Замерцало впереди слуховое окно — это воткнулись в фиолетовое небо голубые стрелы прожекторов. Глухо раскололся вдали залп дальнобойных зениток, и в вышине с прерывистым шорохом и таинственным переливом промчались новые снаряды.

Это было обычное. Я облизнул пересохшие губы. В трепетном отсвете заколыхались темный нависший скат крыши и мрачные переплетения балок. Конечно же, впереди никого, совсем никого не было.

Но тиканье осталось. Тик-так. Грохотали зенитки. Тик-так. Проносились снаряды и летели осколки. Тик-так. Я слышал это тиканье. Теперь я слышал. Даже, наверное, не слышал, а чувствовал. Оно, тиканье, было, черт его побери!

И — внезапная мысль: это тикала адская машина. Это она тикала. Или — бомба замедленного действия. Все еще держась за бархатистую балку, я наклонился — тиканье стало слышнее. Я знал их, эти адские машины: в свои четырнадцать лет я немало прочел завлекательных книжек. Адские машины подсовывают диверсанты и шпионы. Сейчас, в военное время, они, говорят, кишмя кишат на улицах. Один из них пробрался сюда. Кончится воздушная тревога, настанет утро, все вернутся из бомбоубежища домой, и в это время часовой механизм надавит взрыватель, сработает детонатор — взрыв! — и весь наш дом полетит вверх тормашками. А может, механизм сработает не утром, а через час? А может, через пять минут?

Тик-так…

А если через секунду?

И опять под рубашкой завозилось пузыристое и лохматое. Бежать. С чердака. Подальше. Нельзя здесь оставаться. Может, она и в самом деле взорвется через секунду.

А пост?

Тик-так…

Уйди. С тебя спросу мало. И никто не узнает. Да и дом только трехэтажный. И в нем сейчас никого нет. Он пуст. Все в бомбоубежище. Все там спрятались. Спасаются. Уйди. Убеги. Подальше. Дальше, как можно дальше. Вообще.

Я оторвал руку от балки. Я не сразу оторвал руку от балки. Рука была тяжелая. Она не хотела отпускать прочное и теплое дерево. Я оторвал руку от балки и опустился на четвереньки. Вместо того, чтобы броситься. к лестнице, я пополз по направлению к тик-так. Надо сначала найти это. Я полз, всхлипывая, и обшаривал земляной настил. Найти это, выбросить, а потом бежать, бежать без оглядки. Я не знал, не задумывался над тем, как выбросить и куда выбросить. Надо было найти. Я полз и шарил руками. Под руки попадались обломки кирпичей, комья земли, шершавые, ржавые отрезки железных труб. Тиканье становилось все явственней.

И вдруг — удар. Огненные круги. Это я ударился головой о балку. Я пощупал ее, а потом лоб. Взбухла шишка. Наплевать. Зарастет. Секунда — когда она грянет?

Тик-так…

Бомба здесь, под руками. Тиканье тоже под руками. Оно здесь. Оно под руками.

Руки мои шарят по луже. Они обшаривают большую лужу, они поднимаются кверху и нащупывают ребристый пожарный шланг и холодный медный наконечник. И с наконечника капает вода. Кап-кап… тик-так…

Руки мои и ноги сразу ослабли и задрожали. И весь я обмяк. Подбородок, грудь, живот прикоснулись к мягкому настилу. От настила пахло жженым кирпичом и пылью.

Это пожарные провели сюда шланг. Кип-кап. А почему они не могли закрутить его плотнее? Кип-кап…

Руки раскинулись. Теперь им незачем было ощупывать обломки. Они распрямились. В них не было сил. Но пальцы все еще непроизвольно шевелились.

Я плакал. Я лежал в кромешной тьме и плакал. Я лежал на мягкой кирпичной пыли, сжимал пальцами мокрый песок — и плакал. И улыбался. Потом началась икота.

Я икал, улыбался и плакал. Улыбка раздвигала мой рот. Я ничего не мог с нею поделать. Это была глупая улыбка. Я глупо икал. И ничего не мог поделать с собой.

Где-то там, наверху, высоко над крышей летели самолеты, они бросали зажигательные бомбы и фугаски и осветительные ракеты, они выли воинственно и нудно и каждую минуту могли сбросить бомбу на меня, но мне было все это уже не страшно. Самое страшное уже прошло.

От настила пахло пылью, жженым кирпичом и еще чем-то… не знаю чем… Как хорошо чувствовать себя сильным!

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.

— Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды на продажу, твои тоже продам и куплю тебе пряник.

— Конем, баба?

— Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые.

Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник — совсем другое дело. Пряник можно засунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял! — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться, что тут он, конь-огонь!

С таким конем сразу почету столько, внимания! Ребята левонтьевские вокруг тебя и так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня или лизнуть его.

Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцем то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Санька или Танька так цапнет, что останутся от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах. Бадогами у нас зовут длинные дрова для известковых печей. Левонтий заготавливал лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив деревни по другую сторону Енисея.

Один раз в десять дней, а может и в пятнадцать, — я точно не помню — Левонтий получал деньги, и тогда в доме его, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.

Какая-то неспокойность, лихорадка охватывала тогда не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Еще рано утром к бабушке забегала Левонтьиха, тетка Василиса, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

— Кума! — испуганно-радостным голосом восклицала она. — Долг-о-от я принесла! — И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.