Петя Иванов собрал нас под лестницей около раздевалки и сказал:

— Мы не позволим ей быть чемпионкой, раз она кошек боится!

— А честь класса? — спросил я. — А честь…

— Какая может быть честь, если пионерка в кошек верит?! — возмущенно оборвал Федор Чайников.

— Есть план, — сказал Петя Иванов. — Или мы ее перевоспитаем, или пусть над ней все смеются. На каток она ходит по Ирбитской улице. Я беру нашего черного кота Пижона и выпускаю его прямо перед носом Маринки Беляевой! Ура!

— Ура! — закричали мы с Федором Чайниковым, еще не понимая, в чем дело.

— Тише, — строго проговорил Петя Иванов. — А если она пойдет по Речной улице?

Мы молчали.

— Я выпущу соседскую кошку, — радостно ответил Федор Чайников, — она почти черная.

Мы подсчитали улицы, по которым Маринка могла пойти на каток, и тяжело вздохнули.

Оказалось, что на всякий случай требуется ни много ни мало, а ровно тринадцать черных кошек.

Где их взять?

— Если хотите проявить инициативу и перевоспитать человека, вы достанете хоть сто тринадцать черных кошек, — сказал Петя Иванов.

В тот вечер спать мы легли поздно. И даже во сне я ловил котов, кошек и котят.

Утром я засунул под пальто Мурку и спрятался в подъезде. Мурка царапалась, хрипло шипела, но я терпел. Ради инициативы и перевоспитания я готов был на любые муки.

Вначале все шло замечательно.

Вот идет Маринка по улице. В одном из домов сидит в подъезде Федор Чайников.

Только Маринка поравнялась с подъездом — кот у нее под носом, хвост трубой!

Маринка назад, на Парниковую улицу.

А там тоже все рассчитано, там ее ждет Петя Иванов.

Снова дорогу перебегает черная кошка. Маринка — назад!

А за углом со здоровенным котищем в руках стоит Витя Перышкин. Котище Маринку чуть с ног не сбил! Она — назад!

Двенадцать черных котов и кошек перебежали ей дорогу. Тринадцатую кошку, вернее, котенка, должен был выпустить Слава Романюк.

Но его закрыли в квартире. План срывался!

Мы озирались по сторонам, не зная, что делать.

Вдруг видим: по другой стороне мчится Маринка.

А в одном из оцон первого этажа распахивается форточка.

Из форточки на землю плюхается котенок.

Маринка остановилась.

Мы подскочили и спросили:

— Что случилось?

— У… У… У… — ответила Маринка.

— Что у… у… у…? — опросили мы.

— У… ужасно, — ; пролепетала она, заикаясь от страха. — Черные кошки… много-много…

— Три-над-цать черных кошек! — воскликнул Петя Иванов и выпучил глаза. — Ты сломаешь руку или вывихнешь обе ноги!

— Провалишься сквозь лед! — крикнул Витя Перышкин.

— Налетишь на столб! — крикнул я.

— Кто для тебя важнее — кошки или класс? — спросил Федор Чайников. — Хочешь, чтобы из-за каких-то облезлых кошек наш класс занял самое распоследнее место?

— Нет, нет, — пролепетала Маринка, — пусть руку сломаю, пусть обе ноги вывихну, пусть на столб налечу, пусть под лед провалюсь, но… — Она всхлипнула. — Я знаю, несчастье будет… но… но…

Маринка медленно пошла вперед.

Конечно, с ней ничего не случилось.

Конечно, она заняла первое место.

Конечно, много мальчишек провожало ее после соревнований домой. Двое шли рядом с ней и авторитетно рассуждали на спортивные темы.

А мы — Федор Чайников, Петя Иванов и я — шли сзади и от зависти ставили друг другу подножки.

А на память об этой истории мы подарили Маринке Беляевой маленького черненького котеночка.

Синяк под глазом вздулся и стал совсем фиолетовым. Венька пробовал растирать его пятаком. Тер, тер и счеснул кожу у переносья.

— Был бы старинный полтинник! — сказал Пеца. — Он, знаешь, как синяки впитывает! Прикоснулся — и нету.

— Я тебе прикоснусь! Я тебе впитаюсь! — завизжал Венька, схватил Пекину боксерскую перчатку и швырнул ее через забор.

Пека сначала выпятил грудь, потом втянул голову в плечи и стал задом отступать, опасаясь пинка. Так; и пятился до самого забора, вскарабкался на него и снова выпятил грудь. Венька запустил в него палкой, и Пека нырнул в крапиву.

Дома Венька взглянул в зеркало. Правый глаз заплыл, только щелочка осталась. А ему через час в школе быть, короля играть в спектакле. С таким-то фонарем?!

Завтра он наставит Пеке тридцать восемь таких фонарей, под всеми глазами сразу. Узнает, как хвастаться боксерской перчаткой.

Вышел он с этой перчаткой на улицу и попросил:

— Дай стукну. В грудь.

— На, — сказал Венька.

Тот размахнулся, а Венька присел. И тут из глаза брызнули цветные горошины и расплылись кругами. Пека перепугался:

— Больно, да?

— Ни цапли, — ответил Венька, и собственный голос показался ему криком, эхом раскатился по голове, как в пустой бочке.

— На, меня нокаутируй, — упрашивал Пека. — Изо всех сил.

Зря ему Венька тоже не стукнул. Хлоп — и пятки кверху.

А за полчаса фонарь не растает. Венька попробовал его запудрить — весь измазался, будто по муке полз. А синяк только чуть-чуть посветлел, стал румяным, как молодая редиска.

Венька решил не ходить в школу. Пусть спектакль сорвется! Пусть земля расколется на три части! На восемь частей! Прямо под школой! И спектакль отменят! А Пеке он устроит перчатку в лоб!

На улице Пеки не было. Толстая тетя в переднике несла под мышками гусей. Они кивали головами. Один вдруг подмигнул Веньке, а другой загоготал. Венька вложил два пальца в рот и засвистел. Тетя подпрыгнула и чуть не выронила гусей.

А Венька побрел по улице в противоположную от школы сторону, вертел головой и не знал, что бы такое придумать.

На перекрестке милиционер полосатой палочкой дирижировал трамваями и машинами. Венька показал ему язык, милиционер погрозил ему пальцем.

Нет, не ему — рядом с Венькой стоял еще мальчишка и тоже дразнился.

Проходивший мимо дяденька в берете взял его за ухо, дернул вниз и вверх. Мальчишка сморщился, схватился за щеку, но не заревел. Венька догнал дяденьку, сунул ему за ворот гальку. Тот остановился, выпятил живот и растопырил руки, будто ему змею за воротник спустили.

Венька нырнул за угол, мальчишка — следом. Он все еще держался за щеку. У него был такой свирепый флюс, что один глаз тоже заплыл.

— У тебя какой глаз не видит? — сочувственно спросил Венька. — Вредный или веселый?

— Правый, — удивленно ответил мальчишка. — А тебе зачем?

— А затем, — ответил Венька. — У всех людей глаза устроены так: один — такой, другой — этакий. Одним посмотришь — весело станет, а другим посмотришь — противно.

— А если двумя?

— Тогда и то и другое сразу.

Тут Венька вспомнил о школе и сильно тряхнул головой, чтобы всякие мысли о ней вытряхнуть. И мысли вытряхнулись.