Ее мысль обширнее, продолжает она. «В каждом есть светлая и темная сторона. Солнце в сердце наряду с глубокой, беспросветной тьмой. Нам следует видеть в каждом только хорошее». Это было близко Хорсту, напоминало об уверенности его матери, что «людей ни за что не убедить, что ты не замышлял никакого зла».

Тем не менее остальная семья выражала все больше недовольства этими усилиями Хорста.

— Я могу их понять, — сказал он и стал вспоминать ссору своего племянника Отто с Шарлоттой из-за ковра, который бабка привезла из Лемберга в Австрию под конец войны.

В этой связи я и заговорил о документе, который привез с собой; раньше он находился среди бумаг Шарлотты. Это был короткий мейл Хорста племяннику Отто от 4 декабря 2007 года. Раньше я не обращал на него внимания то ли потому, что он слишком современный, то ли из-за немецкого языка и потому, что сам текст отпечатан, а я привык искать старые рукописные документы. Порой мы не видим того, что находится буквально под самым носом.

Я дал копию Хорсту, и он сразу узнал текст.

— Да, это написал я, — сказал он.

— Liebe N. O.! — начал он читать вслух. — Дорогой племянник Отто! — Он держал листок близко к глазам, читая сначала про себя, потом громко, по-немецки.

Дорогой N. О.!

Прилагаю два письма твоего деда, которые хочу сравнить с календарем Гиммлера на среду. Они изобличают его сильнее, чем все известные мне документы. Ничего не поделаешь, он все знал, все соблюдал и в принципе соглашался.

Грустный O. H.[828]

O. H. — это Onkel Horst, грустный дядя Хорст.

Оба приложенные письма, отправленные Отто Шарлотте в августе 1942 года, были мне знакомы. Первое было написано 16 августа в Кракове. Хорст подчеркнул в нем строчки про то, что после отъезда Шарлотты у Отто «в Лемберге было много дел»[829], включая «отправку рабочих в трудовые лагеря рейха (уже 250 тысяч из дистрикта!) и текущие крупные еврейские операции (Judenaktionen)». Отто завершил это письмо словами: «С Гитлером — все или ничего».

Второе письмо Отто отправил через четыре дня, в нем он сообщал о визите в Лемберг Гиммлера. Визит прошел хорошо, писал он, настолько хорошо, что ему «почти стыдно» от многих хороших слов, сказанных о нем рейхсфюрером. «Все было очень мило, по-дружески»[830].

Тогда, в 2007 году, Хорст хорошо улавливал смысл написанного его отцом: Отто все знал, все соблюдал, со всем соглашался. По прошествии десятилетия стало ощущаться неудобство, напряжение между написанным Хорстом тогда и тем глянцем, который Хорст старался навести на те же события в разговорах со мной, когда объяснял отцовские действия.

Надо отдать Хорсту должное: он глубоко копал, проявляя при этом ловкость и умение быстро находить объяснения.

— Сегодня я бы так уже не сказал. — При первом прочтении письма отца шокировали Хорста, ведь Отто хвалился в них своими прекрасными отношениями с Гиммлером. Но с тех пор он провел работу над собой. — Сегодня все выглядит иначе, потому что я узнал много нового. — Он имел в виду новые материалы, в свете которых его отец не выглядел таким уж виноватым. Однако документы оставляют след, и откреститься от них бывает трудно. — Да, он виноват, его использовали, он действовал исходя из… — Хорсту не хватило слов.

— Я бы не сказал, что мой отец — убийца 800 000 евреев или что-то в этом роде. Нет, не сказал бы. Я не согласен с Визенталем. — Он вернулся к привычной формуле, требованиям сыновьего долга. — Моя обязанность перед родителями — находить хорошее.

Мне тут же вспомнились сетования Шарлотты Мелитте Видеман[831]. «Не хочу, чтобы мои дети считали его военным преступником, убийцей сотен евреев, такое никогда не было в его власти, он этого не продвигал, но и не мог предотвратить, — сказала она журналистке. — Отто отказывался посещать еврейские лагеря в Польше, потому что, по его словам, не мог ничем помочь, а раз не мог, раз у него были связаны руки, то зачем было смотреть на то, в чем он не видел позитива?» По предположению Шарлотты, он не желал знать того, что его не касалось. Она тоже постаралась добавить глянца: «Человек не станет смотреть, когда знает, что людей пытают и убивают».

Хорст мог бы уничтожить эти документы еще в 2007 году, когда впервые их увидел, но не сделал этого. Мог бы оставить их у себя, но вместо этого поделился ими с племянником Отто, а потом со мной, хотя, быть может, ненамеренно.

В некотором смысле Хорст был открытым человеком и расплачивался за это. Я молчал, мне было нечего добавить. Документы и пленки говорили сами за себя — и тогда, и сейчас.

Хорст перешел к другой теме — к пройденному нами пути.

— Путешествие что надо, — сказал он. Он должен был его проделать и теперь испытывал благодарность. Это помогло реставрации замка, помогло ему самому более открыто общаться с людьми, быть честным. — Те, кто говорит «ну, ты был нацистом в детстве и теперь пишешь об этом», не упрекают меня и не утверждают, что я хочу что-то скрыть…

Подкаст прозвучал осенью после визита в Хагенберг. Его транслировали на протяжении месяца, по два отрывка в неделю. Реакция на него получилась активной и часто неожиданной.

Из Орегона прислала свои воспоминания о «Баронессе» студентка, учившаяся в школе на вилле «Вартенберг» в 1960-х годах. Она запомнила Шарлотту суровой и бескомпромиссной женщиной, выставлявшей себя доброй католичкой, ничего не знавшей о нацистах[832]. Англичанин, побывавший в Зальцбурге в начале 1980-х — впоследствии он стал сценаристом, — сочинил даже пьесу о «тетушке Лотте» под названием «Нераскаявшаяся»[833].

Петр Шарков, сын экономки в краковском доме Вехтеров (он старше Хорста на несколько лет) прислал воспоминания про то, как Отто возвращался домой по вечерам. Мальчишке нравилось стоять рядом с часовыми и, как они, щелкать каблуками. Он прислал фотографию: Шарлотта, Отто, новорожденный Хорст.

Внук британского военного прислал отрывки из дневника деда и фотографию с подписью на обороте: «Тело генерала СС, покончившего с собой»[834]. На фото лежит на земле накрытый простыней Одило Глобочник. В документах полка, где служил дед, говорилось, что Одило «принял синильную кислоту на отрезке в 150 ярдов между двором замка (Патернион) и тюрьмой».

Некая женщина описала возвращение своего отца в Ганновер через 25 лет после бегства оттуда в 1934 году[835]. Он помнил вид из школьного окна и большой рекламный щит на фронтоне здания напротив и удивился, что реклама осталась на прежнем месте: Persil bleibt Persil («Персил всегда Персил»). «Он испугал меня, и мы тотчас покинули Ганновер».

Фальшивые документы Отто наталкивали на дополнительное расследование. Почему бы не связаться с Красным Крестом и не проверить, выдавали ли документы Альфреду (Альфредо?) Рейнхардту? Я так и сделал и узнал, что Красный Крест выдал такой проездной документ в 1947 году[836]. Там была та же дата рождения, информация о семейном положении и подпись, как на удостоверении личности, которым пользовался Отто в Риме. Этот Рейнхардт, как я узнал, был членом нацистской партии в Вене в 1932 году, а после Июльского путча бежал в Мюнхен. Став инженером, он участвовал в строительстве Kehlsteinhaus, «Орлиного гнезда», в Берхтесгадене близ убежища Гитлера в Оберзальцберге, где настоящий Рейнхардт служил заместителем Мартина Бормана. В 1947 году он бежал в Аргентину, в Сальту, где прожил до своей кончины в 1998 году.