Семья Нюси работала. Сама она делала кисти, ее отец трудился на складе. Ее дядя, музыкант, играл в доме Амона Гёта, где познакомился с Оскаром Шиндлером[275]. Тот для спасения семьи поспособствовал ее переводу к нему, на предприятие Deutsche Emailwarenfabrik, фабрику эмали. Нюся оказалась в числе двухсот женщин, спасенных Шиндлером из Аушвица, направленных в трудовой лагерь Брюннлиц[276], восточнее Праги, куда перевел свое производство Шиндлер.

Нюся пережила войну и стала косметологом. Она задавала вопросы про Отто, человека, подписавшего распоряжения, согласно которым ей надлежало носить белую нарукавную повязку и жить в гетто, про его семью. Мои ответы она встречала молчанием. Потом призналась слабым голосом, что травма всегда с ней: «Боль, драма, мучения незабываемы; может светить солнце, стоять лето, но тьма не рассеивается». Она не могла спать без снотворного.

«От стены гетто остался один кусок», — сказала Нюся. Каждый год она участвовала в шествии мимо остатков стены, это был болезненный акт памяти. «Я хожу, потому что меня просят, не просили бы — не ходила бы: слишком это грустно, мне это дается с трудом».

Я рассказал Брониславе, что написала о стене Шарлотта, хвалившая ее «привлекательный восточный стиль». «Это никого не интересовало, — был резкий ответ. — Мы голодали, пытались выжить. — Ее глаза вспыхнули. — Это нелепость!»

Вызывала ли у Отто какие-либо сомнения его работа в Кракове? Если и вызывала, то это никак не отражено в его многочисленных письмах и открытках к Шарлотте.

В одном письме, отправленном вскоре после образования краковского гетто, он подтверждает свою преданность принципам. Это был ответ на письмо Йозефа, который привлек внимание сына к затруднительному положению своего знакомца. Дочь некоего Отто Шреммера вышла замуж за еврея, и на их ребенка распространялись законы о евреях. Не может ли Отто вмешаться и помочь этому отпрыску, проживающему на подведомственной ему территории?[277]

Отто ответил без промедления, ласково, но твердо: «Дорогой папа! Дело герра Шреммера сложное и неприятное». Он передал его главе своего министерства внутренних дел герру Энглеру, и тот рассмотрел ситуацию и письменно доложил, что внучка герра Шреммера «обоснованно сочтена еврейкой» и не имеет права на обычное удостоверение личности. Закон есть закон, написал Отто отцу и высказал надежду, что это разъяснение принесет пользу. Подобные вопросы национальной и расовой принадлежности имеют «неприятную» сторону, но он хочет быть понятым правильно: для отдельных лиц законы могут иметь «плачевные последствия», однако они «необходимы для общественного блага».

Письмо завершается заверением в сыновьей любви и надеждой, что отцу доставляют радость невестка и внуки, особенно его «любимец Хорсти»[278]. В июне 1941 года Шарлотта навестила Зейсс-Инкварта в Гааге, а Гитлер начал операцию «Барбаросса» — внезапное нападение на занятую Советами Польшу[279]. Вермахт быстро продвигался на восток, в считанные дни заняв дистрикт Галиция и Лемберг, тут же включенные в состав Генерал-губернаторства. Губернатором новой территории назначили Карла Ляша[280], подчинявшегося, как и Отто, непосредственно Гансу Франку.

Шарлотта и Отто переживали очередной сложный момент: она узнала о его новом романе: «Отто рассказал мне о некой Вальдтраут, которая в него влюбилась»[281]. Большую часть лета они провели врозь: он в Кракове, она в фермерском доме в Тумерсбахе, посещая с Франками Зальцбургский фестиваль, вершиной которого стала постановка оперы «Вольный стрелок». Отто посетил ее ненадолго, и она, несмотря на свой гнев, жаловалась, что без него она «в унынии»: «Мне грустно, что мы все время врозь, хотя мы так сильно друг друга любим»[282].

В начале сентября она побывала в Вене. «Все хорошо», — дважды записывает она в дневнике, кривя душой[283]. Она печатает на машинке два гневных и горьких письма к Отто — неясно, были ли они отправлены. В первом она упрекает мужа за то, что он не повез ее в Будапешт, куда ездили Ганс Франк с женой. «Ты достиг определенного успеха, — писала она, — и, кажется, тебе больше не нужна я, дурочка, обуза». «Не хочу больше быть твоей „служанкой и няней“»; и детей у них больше не будет. Она заявляла, что теперь он свободен и может путаться со всеми женщинами, которым хочется «прибрать к рукам губернатора».

Но, как часто бывало, настроение Шарлотты поменялось в считанные дни. «Некоторое время мне нездоровилось, я не чувствовала себя молодой», — написала она во втором письме и пожелала ему успеха в работе. Она не станет к нему приближаться, если он считает, что она и дети ему мешают. Ему следует поразмыслить об их будущем. «Хорошенько подумай», — написала она, закончила словами «Хайль, Гитлер!» и подписалась: Лотте Вехтер[284].

Долго держаться на расстоянии у нее не получилось. Через несколько недель семья снова соединилась в Кракове, вернулась некоторая гармония, прекрасный новый дом был почти готов. «Отто вбил последний гвоздь!» — радовалась Шарлотта на церемонии установления кровли на замке Вартенберг, вставшем над Вислой[285]. В тот день, 15 ноября, Краковский филармонический оркестр и пианистка Элли Ней исполнили Вторую симфонию Брамса и Седьмую симфонию Бетховена[286].

Отто трудился с раннего утра до позднего вечера, часто его рабочие встречи затягивались за полночь. «Мне не хватает отдельной спальни»[287], — жаловалась Шарлотта, поскольку муж вставал ни свет ни заря, чтобы подписывать приказы о жилье, продуктах, транспорте, о создании нового гетто вкупе с указом о драконовских карах для евреев, осмеливавшихся оттуда высунуться. Не обходилось без конфликтов; например, жестоко бились Франк и обергруппенфюрер СС Крюгер из-за разделения обязанностей между гражданской администрацией и СС[288].

Отто принимал участие в заседаниях кабинета в Вавельском замке. Одно важное заседание состоялось 20 октября: согласно протоколу, Отто заявил, что «в конце концов радикального решения Judenfrage (еврейского вопроса) не избежать»[289]. Еще через несколько недель, 16 декабря, губернаторы всех пяти дистриктов оккупированной Польши участвовали в расширенном заседании кабинета. К ним присоединились главы СС и полиции дистриктов Люблин и Галиция Фридрих Кацман и Одило Глобочник. По распоряжению Гиммлера Глобус активно строил первый лагерь смерти на оккупированной Германией территории Польши — близ Белжеца, города с удобным железнодорожным сообщением с Лембергом[290].

Франк поведал на этой встрече о новой политике, предвосхитив сказанное позже, в январе 1942 года, на конференции в Берлине, на вилле близ озера Ванзее. Генерал-губернатор провозгласил «полное истребление» евреев[291]. Во всех дистриктах Генерал-губернаторства надлежало принять все необходимые меры совместно с СС и с полицией. Отто и остальным начальникам советовали избавиться от всякой «жалости» в преддверии готовившейся «великого переселения». «Мы должны истреблять евреев, где бы мы их ни находили, при любой возможности», — гласит протокол встречи. Решение было единодушным, без намека на недовольство со стороны Отто или кого-либо еще.