Но делать нечего, ведь я обещал рассказать кое-что. Пусть это станет поводом налить еще по одной. Надеюсь, что вас немного позабавят эти тосты… Тосты Чеширского кота, который исчезает, оставляя после себя лишь улыбку…

Я в сумасшедшем доме. Нет, все нормально. Я там работаю. Дежурю. Полчаса назад отправил одного больного в «Сороку». «Сорока» – не птица, это название большой больницы. Больница имени Сороки. Ну, не имени птицы, понятно. Такова была фамилия одного иудея, поучаствовавшего в организации сего учреждения.

Моше Сорока не был ни доктором медицины, ни вообще наук, а был назначен Бен-Гурионом на должность административного директора государственной службы здравоохранения. Мне никто не смог толком объяснить, почему он всюду записан, как профессор. Такое впечатление, что все его уже позабыли напрочь. Но не в этом суть.

Итак, больной этот, назовем его, ну скажем, Ицхак – был совершенно сумасшедшим. А что такого? Здесь все ненормальные… Но этот еще нес что ни попадя, как с горячки. Был он, конечно, в мании, но в мании какой-то нелепой. Вот бывают же у нормальных сумасшедших яркие красивые мании.

А у этого красавца мания, право слово, была просто дурацкая. Месяц назад он, веселясь и барабаня по стенам, сломал себе руку, уже будучи у нас, в Дурдоме. Мы послали его в «Сороку», он обещал вернуться, и вернулся. С гипсом, как у Никулина. Типа, бриллиантовая рука. Дня три он заставлял больных и персонал расписываться на гипсе на память. Когда место для автографов кончилось он, конечно, гипс сломал.

Я снова отправил его в «Сороку». Они положили более толстый гипс. Через два дня история повторилась.

Каждый новый раз, когда я писал направление ортопедам, кроме обязательной формальной фразы: «Спасибо за вашу помощь», я добавлял еще от себя лично, что-то вроде: «И за ваше терпение, и за ваш гуманизм, и за вашу человечность». Разок осторожно намекнул, что стоит, может быть, воспользоваться материалом попрочнее гипса.

Израильские ортопеды (там сплошь наши, русские), оказались настолько любезны, что снизошли до пояснений.

Дескать, пластик очень дорог, дурак ваш и с гипсом походит. А если еще раз сломает его, так отчекрыжим ему руку нахрен, поскольку всем он надоел.

Последний, восьмой раз, Ицхак вернулся с гипсом, толстым и белым, как антарктический лёд. Гипсовый панцирь висел на руке, как гиря. Мы не дали ему пристроить руку на косынку, опасаясь, что шея его не выдержит. Он помахивал гипсом, как босяк дубинкой. Самые буйные больные сторонились его и угощали сигаретами.

Когда он шел, пошатываясь, по коридору, возникало впечатление, что белый кокон руки тащит его за собой, как разъяренный кашалот с гарпуном в хребте, тащит вельбот.

Утром Ицхак гордо предъявил к осмотру обломки супергипса и желтоватую, похудевшую руку. Он был горд собой.

Девятый раз я отправил его в «Сороку» и жду с надеждой, что грубые ортопеды попросту забьют его своими тяжелыми инструментами и все это хоть как-нибудь закончится.

Так выпьем за гуманизм и долготерпение! Именно эти две вещи всегда могут пригодиться в жизни. А вовсе не звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас, как сказал один пожилой еврей из Кенигсберга.

Вчера мы сидели на работе. Ну, работали, не работали, но факт, что сидели. Приходит тут медсестра и говорит, что явилась семейка одного больного, ну допустим, Моше Битона, и требует немедленно переговорить с доктором Шмуликом.

Все бы хорошо, но нет в Дурдоме такого доктора.

Выхожу к ним я. Семья восточная и просто стоит на ушах. Все в в каком-то тревожном возбуждении. Человек восемь, улыбаютя фальшиво, смотрят льстиво, приплясывают.

Говорят, так, мол, и так, доктор Шмулик, пришли мы… Здрасьте! Я отвечаю, что я хоть и доктор, но не Шмулик вовсе.

– А где Шмулик?

– Ну… нету… А что собственно…?

– Знаете, вот доктор Шмулик нам так хорошо все объяснил, так нас пристыдил! Но мы просто не могли раньше приехать! Мы сейчас все привезли для нашего Моше: и деньги, и еду, и сигареты, мы его так любим…

Короче, несут они это все нестройным хором минут пять, а я не понимаю ничего.

– А где вы, – говорю, – встречались с доктором Шмуликом?

– А мы не встречались, он по телефону вчера позвонил.

Тут что-то начинает мерцать у меня в голове. Я возвращаюсь в отделение и зову на ковер БОЛЬНОГО Шмулика Зильберовича. Он неделю лежит, лечится интенсивно, но пока в хорошей такой мании. Сил еще много, стало быть, препятствий не терпит никаких.

Лжедоктор Шмулик запираться даже не думал.

– Вчера – говорит, – смотрю Моше Битон плачет. Я ему – чего, мол, рыдаешь, шлемазл? А он мне – типа, никто меня месяц не навещает, сигарет нету, сладостей нету, совсем плохо живу.

Так я и говорю:

– Есть телефонная карточка, дефективный? Давай сюда её и номер твоей семьи мудацкой, сейчас я их в чувство приведу, покажу гадам, как больных обижать. (А у нас в каждом отделении на стенке есть телефон-автомат, ежели есть карточка – так звони хоть в ООН).

Короче, позвонил он им, представился доктором, отчитал хорошенько, что не навещают, и пригрозил сообщить в социальную службу. А там, говорит, сами знаете, опекунство ваше живо прекратят, а пенсию Мошину у вас и оттяпают, бесстыдники!

Ну, и как писать потом в историю болезни, что у этого больного здравомыслие нарушено? То есть, формально рассудить, оно конечно да. Ну, так мы же не формалисты…

Так выпьем за неформальное отношение к жизни и торжество здравомыслия. В хорошем смысле этого слова…

Наше знакомство состоялось, когда я только пришел работать в закрытое психиатрическое отделение, а он был привезен полицией после драки с водителем автобуса. Звали его Ёлкинд.

Срулик Ёлкинд – вовсе не плохо.

Шизофрения и эпилепсия, как двое торопливых и суровых нейрохирургов незатейливо обкромсали его мозг. Собой он был неказист, невысок, имел оловянный взгляд, крупные, словно чужие, уши и звучный местечковый акцент.

Вдобавок ко всем собственным бедам, Срулик был сыном своей матери, о которой можно сказать лишь то, что все приобретенное её сыном в результате болезни, досталось ей от природы даром и при рождении.

В тот чудный день Срулик с мамой отправились в Ерушалаим рейсовым автобусом. Свободных мест было немного, и мать уселась впереди, а Ёлкинд за ней. В пути мамочка задремала, а Срулик окликнув её, и не дозвавшись, решил разбудить мамулю и нежно её потряс. По крайней мере, именно такое объяснение давал, впоследствии, сам Ёлкинд. Если же верить полицейскому протоколу, то Срулик схватил мать за шею и начал энергично мотать ею туда-сюда, норовя приложить головой о стекло. Та завопила (нужно полагать, просто спросонья). Народ подрастерялся и замешкался. Тут водитель, узревший это безобразие в зеркало, вмешался и словесно призвал Срулика к порядку. Ха! Не на того напали. Известно, что за мать Ёлкинд порвет любого.

В чем он усмотрел обиду – непонятно, но тут же бросил мамулю и переключился на водителя. То есть, вульгарно принялся его душить. Теперь представьте: скорость около ста километров в час, подъем на Ерушалаим, а значит, крутые повороты и обрывы.

И тут какой-то человек, совершенно дикого вида, внезапно начинает бить впереди сидящую женщину (никто же не знает, что она его мать), а потом бросается душить водилу. Да и время на дворе самое подходящее – начало второй интифады. Теракты в разгаре. Натурально, Ёлкинда приняли за террориста.

На его дурное счастье, ни у кого из присутствующих не оказалось пистолета, что вообще-то редкость. Поэтому его не пристрелили, а просто били всем автобусом, пока кто-то из сердобольных пассажиров не вызвал полицию.

Излагая мне её собственную версию, Сруликова мама кричала мне с точными интонациями актрисы Елены Соловей: