Пройдя еще два блок­поста, Майкл уперся в ворота ограждения правительственного квартала, доступ куда имели только солдаты гарнизона, закрепленного за ним, и клерки разных мастей, живущие в основном неподалеку, во внутреннем кольце города. Неразговорчивый лейтенант средних лет приказал Ивору сдать свою идентификационную карту гражданина, письмо с вызовом в Совет и ожидать.

На улице уже было прохладно. Пытаясь поплотнее закутаться в казенный плащ и переминаясь с ноги на ногу в растоптанных, но опрятных и вычищенных ботинках, хирург под присмотром двух бойцов ожидал, когда же его проводят внутрь.

Вызывал Ивора лично советник Харрис, и врач опасался той беседы, на которую его пригласили. В целом, дела у центра шли неплохо: Деймос пережил операцию, блокировка памяти прошла успешно, показатели сестер росли, а отряды под руковод­ством операторов показали запредельную эффективность во вре­мя глобальной зачистки Гетто. Но Ивор опасался. Пусть Хар­рис и был его покровителем, но в то же время ему, Ивору, не хватало природной изворотливости, чутья для безопасного общения с подобными людьми. При всем своем опыте и ценности для государства перед Харрисом он чувствовал себя недалеким мальчишкой, который лезет во взрослые дела, смертельно опасные дела.

Спустя примерно пятнадцать минут хмурый лейтенант вышел к нему, молча вернул письмо и карту и предложил пройти внутрь в сопровождении одного из бойцов. Еще пять минут пути по правительственному кварталу, и они вышли к зданию Совета, обогнули его слева, минуя главный вход, и направились к одной из дверей для охраны и персонала. Пройдя узкими коридорами, они вынырнули из двери с надписью «Служебный вход» и направились к лифтам, находящимся прямо перед ними.

Солдат молчал всю дорогу. Изредка хмуро поглядывая на Ивора, как бы не понимая, что этот бедно одетый старик забыл в здании Совета и почему советник хочет его видеть, он все же подчинялся приказу и вел хирурга в кабинет Харриса, минуя главный вход — подальше от любопытных глаз.

Они поднялись на третий этаж и прошли длинным коридором с мраморными полами и антикварными светильниками под потолком. Дойдя до массивной двери из темного дерева — Ивор не смог на глаз определить его породу, — солдат аккуратно постучался, выдержал паузу и, открыв дверь, сделал шаг внутрь.

— Советник Харрис, — поприветствовал чиновника солдат, — Майкл Ивор здесь, как и приказывали.

— Спасибо, — Харрис сидел за небольшим письменным столом справа от двери, спиной к стене, — возвращайся на пост, боец.

Сохраняя хмурое выражение лица, Харрис проводил солдата взглядом до двери и после того, как тот вышел в коридор, поднялся со своего места и запер кабинет на ключ. После он предложил Ивору повесить пальто на спинку кресла, а сам подошел к панели управления помещением и открыл музыкальный каталог. После нескольких движений пальцев из встроенных в стену динамиков полилась мелодия двадцать третьего концерта Моцарта. Харрис замер у стены и насладился первыми секундами записи, а после обратился к Ивору:

— Вот теперь можно и поздороваться! — коллеги Харриса по Совету сказали бы, что в этот момент перед ними предстал другой человек. — Здравствуй, Михаил! — сказал он на корявом русском.

Михаил Николаевич Иверенев, а последние три десятилетия — доктор Майкл Ивор, только улыбнулся этим попыткам советника поприветствовать его на родном для него языке и молча обнялся со старым другом.

— Джеймс, ты бы мог и машину за мной прислать, — саркастично заметил он уже на английском. — Пешие прогулки, конечно, полезны, но уже не в моем возрасте.

— Ну, извини, конспирация, — ответил с улыбкой Харрис. — Конечно, рано или поздно до армейского командования дойдет информация, что ты был у меня. А может, и не дойдет. Чаю?

— Да, было бы неплохо.

Пока Харрис колдовал у буфета, Ивор расположился в кресле за журнальным столиком и смотрел на хмурые бетонные столбы Столицы. Огромный, по нынешним меркам, город казался мертвым. Кое­где поднимался дым из труб фабрик, оборудование которых еще не перевели на использование солнечной и ветряной энергии, но общую картину это не спасало.

— Застой.

— Что? — Харрис как раз поставил завариваться чай из трав и сейчас подходил к столику с пиалой печенья и карамелек. — Ты что­то сказал?

— Застой, Джеймс, вот что я сказал, — хирург бросил взгляд на пиалу, но решил дождаться чая. — Та же картина, что и пятнадцать лет назад, что и двадцать, когда город только отстроили. Мы все надеялись на возвращение к нормальной жизни, а по­лучили лишь ее подобие. Суррогатный, отраженный в кривом зеркале мир.

Харрис посмотрел на старого друга и молча вернулся к буфету за чашками и чайником с заваркой. Устроившись в кресле напротив Ивора, он разлил горячий напиток и, стараясь не обжечься, сделал небольшой шумный глоток.

— Пойми, Михаил…

— Я уже много лет Майк, не надо тревожить старые раны, — перебил его Ивор.

— Хорошо. Пойми, Майк, мы делали все, что могли. Ты в том числе.

— Иногда мне кажется, что стоило остаться дома, — Ивор был мыслями сейчас где­то далеко, на другой стороне земного шара, — и будь что будет. Не такого будущего я ожидал, ей­богу, не такого.

Он взял печенье, откусил кусок и сделал глоток чая. Харрис дал Ивору немного времени насладиться напитком и сладостями и сказал:

— Ладно, поговорим о делах.

Заиграл Шостакович.

— Но для начала, — продолжил Харрис, — извини, что так говорил с тобой несколько месяцев назад по видеосвязи, понятное дело, что нас слушали.

— Да ничего, я понимаю, — ответил Ивор.

— Видел бы ты свое лицо! — засмеялся Харрис. — Не думал по молодости стать актером?

— Никогда.

— У тебя талант.

— Отнюдь, — отпирался Ивор.

— Ладно, забыли. Как дела у капитана?

— Деймос стабилен, — Ивор сделал еще глоток чая. Теперь он немного остыл, и врач мог в полной мере насладиться его вкусом. — Все показатели в норме, если честно, даже удивительно. Бло­кировка личности тоже прошла успешно. Мы, правда, ради это­го чуть не убили его во время операции, но он оказался крепким засранцем.

— Хорошо, я рад, — ответил Харрис. — Что на счет его лояльности? Деймосу уготована не последняя роль в нашем предприятии.

— Все отлично, от того цепного пса, которым он был до операции, не осталось и следа, а потенциал колоссальный. Меня, правда, беспокоит, что вояки могут начать задавать вопросы о том, куда пропал капитан Генри Джонсон.

— Не беспокойся, — Харрис тоже взял печенья, — его давно списали как погибшего в бою. У меня есть пара друзей в штабе. Не сильно важные шишки, но пару подписей поставить могут. О нем никто не вспомнит. Плюс я позаботился о том, чтобы его подчиненные были на острие атаки в Гетто. Почти никто не выжил.

— Опять Моцарт, — заметил Ивор. — Не очень люблю Моцарта.

— Почему же?

— Он кажется мне каким­то слишком радостным, поверхностным, ненастоящим. Во всяком случае, в контексте современности.

— А мне нравится, — возразил Харрис.

— Каждому свое.

— Твоя правда. Еще чаю?

— Если можно.

Харрис разлил остатки из чайничка по чашкам. Напиток уже ощутимо остыл, но вкуса пока не потерял. Мужчины взяли еще сладостей: Харрис — печенья, а Ивор — карамельку.

— Джеймс, я не до конца уверен в том, что мы делаем. Да, мы выходим на финишную прямую, но я все еще не уверен в правильности нашего предприятия, — Ивор волновался, его речь окрасилась чуть слышимым акцентом, различить который могли только те, кто знал о его истинном происхождении, а из ныне живущих это мог сделать только Харрис.

— Друг мой, мы это уже не раз обсуждали. Посмотри за окно. Что ты там видишь?

Ивор подчинился, скорее, для вида, так как предложение было метафоричным, бросив взгляд на серые высотки Столицы:

— Застой.

— Именно, друг мой. Застой. Знаешь, — Харрис одним махом допил свой уже чуть теплый чай и продолжил: — как­то раз, во время войны, я сидел в очередной засаде в одном из домов. Там мне на глаза попалась книга. Линия фронта отодвинулась, заняться мне было катастрофически нечем, и я стал читать. Это был старый, потрепанный и пожелтевший от времени томик какого­то фантаста двадцатого века, имени я уже не вспомню, а вот название в память врезалось — «День триффидов». Так вот, Миша, — Харрис не удержался и назвал Ивора его настоящим именем, — там была прекрасная мысль. И суть этой мысли сводилась к следующему: если нам после падения цивилизации придется постоянно работать, не разгибая спины, пахать, чтобы прокормить себя, то следующее поколение вырастет батраками, а наши внуки уже будут дикарями. Потому что некому будет учить их, заниматься наукой, двигать машину прогресса вперед. Даже наши ультрасовременные армейские костюмы, эта фантастическая броня, — лишь логическое завершение разработок, начатых еще до засухи. За последние три десятилетия мы не создали ничего принципиально нового, паразитируя на трупе старого мира.