ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЧИНАРИ Мое продвижение к Не-множественности, Не-единственности открывает мне существование множественное и единственное, что воспринимается мною как суровая необходимость и как абсурдность тем более великая, что я все яснее ее вижу. Рене Домаль. Ключицы великой поэтической игры, 1930. Две предыдущие главы показали, каким образом творчество Хармса вписывается в мыслительный процесс авангарда, о первых проявлениях которого в 1910-х годах и о теоретической эволюции в послереволюционный период шла речь. Нам в особенности хотелось показать постоянное стремление авангарда выработать систему, способную представить во всей целостности и полноте реальность, которую всякий другой тип изображения мог лишь дробить, извращать, даже разрушать. Однако применительно к Хармсу картина была бы неполной, если бы мы не остановили наше внимание на группе друзей, которых он посещал в конце 1920-х годов и которые, под названием «Чинари», начинают с трудом входить в историю культуры той эпохи. Это неформальное объединение друзей, к которому мы будем обращаться на протяжении всей этой главы, состоящее из трех поэтов (А. Введенского, Д. Хармса и Н. Олейникова) и двух философов (Я. Друскина и Л. Липавского), бесспорно, решительным образом повлияло на мировоззрение Хармса, а следовательно, и на его творчество. Изучив несколько текстов, родившихся на встречах этой группы, мы сможем выявить причины, объясняющие у Хармса переход от поэтики, для которой была характерна философская полнота, основанная на безусловной религиозности, к поэтике сомнения и разрыва. Это обяжет нас рассматривать творчество Хармса не только с точки зрения преемственности по отношению к авангарду, но также и учитывая выявившуюся несостоятельность используемых им методов и радикальное изменение образа мысли — трансформацию, причины и последствия которой будут, разумеется, определены. Чинари[579] Мы уже говорили в первой главе, что термин «чинари» был введен в употребление в середине 1920-х годов Хармсом и Введенским (который его изобрел) для того, чтобы отграничиться от «Левого фланга» Туфанова[580]. Именно так они подписали два стихотворения, единственных опубликованных при жизни в сборнике Союза поэтов[581]. В конце 1926 года в прошении театрального коллектива «Радикса»[582], обратившегося к Малевичу с целью получить репетиционный зал в помещениях ГИНХУКа, только два этих поэта фигурируют как «поэты-чинари»[583]. Однако было бы ошибочно полагать, что речь шла лишь о шуточном названии, употреблявшемся исключительно в узком кругу, между Хармсом и Введенским, как считает критик Анатолий Александров, который, к сожалению, систематически искажает смысл и сферу употребления этого термина. Еще десять лет назад он писал: «Словцо "чинарь" отсылало к разговорной речи и означало, по-видимому, вольного и озорного юнца (жаргонный эквивалент enfant terrible)»[584]. Позднее в «Чудодее» (название его предисловия к первому советскому изданию произведений Хармса «Полет в небеса»[585]) он повторит свою выдумку, смысл которой заключался в том, чтобы в течение многих лет делать из писателя шута: «Хармс и Введенский в раннюю пору своего творчества предпочитали называть себя не "заумниками", а "чинарями". Были они чем-то вроде скоморохов нового времени»[586]. Разумеется, читая уже первые страницы «Полета в небеса», читатель сразу же поймет, каким ужасным непониманием было бы воспринимать его произведения молодых лет как шутовство. И что еще более серьезно, даже факты приведены с искажением. Так, Александров пишет немного далее: «Задорные "чинари" были притягательными людьми. В "чинарях" оказался и Николай Заболоцкий. Молодой поэт оканчивал педагогический институт, думал о профессиональной литературной деятельности и среди поэтической молодежи Ленинграда не мог найти человека интереснее Хармса. Стал "чинарем" и Игорь Бахтерев, студент Института истории искусств, поэт и драматург <...>. У "чинарей" появились союзники и друзья в мастерских художников, в театрах, в издательствах (в частности, Николай Олейников — редактор детского отдела ГИЗа). В конце 1927 года "чинари" заявили о новой творческой группе под названием Объединение реального искусства»[587]. Грубая ошибка, содержащаяся в этих строчках, заключается в том, что они представляют чинарей как зародыш ОБЭРИУ. Между тем это абсолютно неверно. И хотя Заболоцкий действительно иногда принимал участие в собраниях, но ни он, ни тем более Бахтерев не могут считаться чинарями. Также и Олейников не входил в ОБЭРИУ. Разумеется, эти две группы пересекались[588], но смешивать их было бы в данном случае ошибочно, что могло бы привести к серьезным последствиям при анализе произведений Хармса. Вот почему нам кажется важным установить несколько фактов, которые противоречат идее о том, что чинари будто бы являлись предтечей «Объединения реального искусства». Для этого мы должны обратиться к записям одного из членов группы, философа Якова Друскина[589], чья основная роль в творческом пути Хармса по совершенно непонятным причинам умалчивается в предисловии Александрова[590]. Однако воспоминания Я. Друскина о чинарях были опубликованы в 1985 году в «Wiener Slawistischer Almanach»[591]. К несчастью, эта публикация осталась незамеченной, безусловно по той причине, что она представляла собой голые факты, без всяких комментариев, которые позволили бы обратить внимание читателя на представленный материал. Друскин относит зарождение чинарей к 1917—1918 годам, к гимназии Лентовской, где он сам учился, испытывая сильное влияние преподавателя русского языка и литературы Леонида Георга[592], и где объединилось три поэта: Владимир Алексеев[593], Введенский и Липавский, который вскоре покинет поэзию, чтобы заняться философией[594]. Разумеется, интерес группы был обращен к футуристам, и следующая запись Друскина воскрешает в памяти дружеско-враждебные отношения, существовавшие между молодым и старым поколениями: «Весной 1917 г., а может, и в 1918-м, Алексеев, Введенский и Липавский написали шарж на футуристов, назвав его "Бык буды" <...>. Шарж был, кажется, дружеским, во всяком случае уже чувствуется в нем интерес к футуристам — Хлебникову, Бурлюку, Крученых и др. С 1919 г. интерес к футуристам возрастает, в 1920 г. увлечение кубофутуристами проявляется отчасти и в некоторых стихах Введенского и Липавского»[595]. Эти строчки показывают, что интересующие нас писатели вышли из бурных 1910-х годов. Действительно, даже в самом созвучии названия /б/, /ы/, /к/ и т. д. слышится Крученых с его опытами смысловой какофонии; в «буды» мы обнаруживаем первые буквы слова «будетляне», что означает «футуристы» на языке Хлебникова, и т. д. Связь с Алексеевым вскоре прервется, но в 1922 году произойдет сближение с Друскиным и Липавским, студентами философского факультета, где они имели возможность посещать лекции Николая Лосского[596], оставившие ощутимый след в их сочинениях. В том же году Введенский оканчивает школу (провалив при этом экзамен по литературе!), и с этого времени встречи становятся почти ежедневными[597]. Хармс приходит в группу в 1925 году: «Кажется, весной или летом 1925 года Введенский однажды сказал мне: "Молодые поэты приглашают меня прослушать их. Пойдем вместе". Чтение стихов происходило, кажется, на Васильевском Острове на квартире поэта Вигилянского[598]. Из всех поэтов Введенский выделил Д.И. Хармса, друга Е. Вигилянского. Домой мы возвращались уже втроем, с Хармсом»[599]. вернуться Основная группа чинарей состояла из пяти членов: Якова Семеновича Друскина (1902—1980), Леонида Савельевича Липавского (1904—1941), Николая Макаровича Олейникова (1896—1942), Александра Ивановича Введенского (1904—1941) и Даниила Ивановича Хармса (1905—1942). Уже сами даты их жизни указывают на то, что только первому чудом удалось избежать террора и войны, что, в свою очередь, позволило ему спасти большую часть архивов Хармса и Введенского. Действительно, Липавский погиб на фронте, Олейников — в лагере, Введенский — по дороге в эвакуацию, которая была на самом деле превентивным арестом, и Хармс — в тюремной больнице для душевнобольных в условиях, о которых у нас еще будет возможность рассказать. Что касается публикаций, то по нынешний день трем поэтам повезло гораздо больше, чем философам, и их произведения, хотя бы частично, опубликованы. Относительно Введенского мы отсылаем к двум томам Полн. собр. соч., изданным Мейлахом. Из литературы об Олейникове отметим два небольших сборника: Стихотворения. Бремен: K-Presse, 1975 (публ. и предисл. Л. Флейшмана); Иронические стихи. Нью-Йорк: Серебряный век, 1982 (предисл. Л. Лосева). В СССР он был впервые опубликован в 1964 г.: День поэзии. Л., 1964. С. 155—159 (публ. И. Бахтерева и А. Разумовского); см. также: Дымшиц А. Юмористические стихи Николая Олейникова // Вопросы литературы. 1969. № 3. С. 234—239. Они составляют часть тех, что в настоящее время регулярно публикуются (см., например, 7 стихотворений и поэму: Юность. 1988. № 1. С. 58—60; Жареный карась // Огонек. 1988. № 8. С. 32). Библиографические данные по Друскину и Липавскому являются предметом отдельных примечаний (примеч. 54 и 196, 198 к наст. главе). К этой основной группе следует прибавить и жену Липавского (бывшую жену Введенского) Тамару Александровну Мейер-Липавскую (1903—1982), которая участвовала в собраниях и явилась автором воспоминаний об этом периоде: Липавская Т. Встречи с Николаем Алексеевичем Заболоцким // Воспоминания о Заболоцком. М.: Советский писатель, 1977. С. 46—54. (переизд.: 1984. С. 47—56). Кроме того, она создала огромную картотеку языка Введенского (17 989 карточек): Словарь языка А.И. Введенского (1970-е годы) // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 415. Ей же адресованы некоторые весьма забавные письма Хармса, свидетельствующие об их крепкой дружбе и большом участии друг в друге: два письма (от 17 июля 1931 г. и от 1 августа 1932 г.) // Вопросы литературы. 1973. № 11. С. 302—304 (публ. А. Александрова, с купюрами); письмо от 28 июня 1932 г. // Вперед (Пушкин). 1980. 22 марта (переизд.: Даугава. 1986. № 10. С. 113—115; публ. В. Сажина); все три воспроизведены вместе с письмом из ссылки от 2 сентября 1932 г.: Полет в небеса. С. 463—473 (без купюр). Найдены еще три неизданных письма 1930 г.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 391. Отметим еще и весьма случайное участие Заболоцкого (Филиппов Г. Библиография литературы о Н.А. Заболоцком // Советская поэзия двадцатых годов. Л.: Лен. гос. педагогический институт. 1971. С. 181—202), как и участие Дмитрия Дмитриевича Михайлова, который не раз упоминается в «Разговорах», записанных Липавским, как участник религиозной группы Д. Мейера «Воскресение» (о нем см.: Память. Вып. 4. М.; Париж, 1979—1981. С. 113). О чинарях как о группе статьи встречаются редко. Есть, конечно, воспоминания самого Друскина, к которым мы будем обращаться в течение всей первой части, исправляя в них некоторые неточности по другому варианту: Друскин #. Чинари // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 15. 1985. S. 381—403. Другой вариант, несколько отличающийся от указанного выше, см.: Аврора. 1988. № 6. С. 103—115 (публ. Л. Друскиной). Иногда М. Мейлах говорит о них, однако не называя чинарями: Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. С. XIV (см. также: Орлов Г. Предисловие // Друскин Я. Вблизи вестников. Вашингтон: Frager & Со, 1988. С. 5—13; см. еще рецензию на эту книгу: Головской В. Вне мирской суеты // Новое русское слово. 1988. 3 декабря); Сажин В. Чинари — литературное объединение 1920-х — 1930-х годов // Тыняновский сб. Че вернуться См. часть, посвященную «Левому флангу» в главе 1. Друскин так объясняет принятие и значение этого термина: «Слово "Чинарь" придумано Введенским. Произведено оно, я думаю, от слова "Чин"; имеется в виду, конечно, не официальный чин, а духовный ранг» (Друскин Я. Чинари. С. 394; «продумано» исправлено на «придумано», как написано в оригинале). А. Стоун-Нахимовская же считает, что этот термин употребляли только Хармс и Введенский, которые «построили для своего собственного употребления название "чинарь" от славянского корня, означающего создавать»: Stone Nakhimovsky A. Laughter in the Void // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 5. 1982. S. 10. Эти два объяснения, без сомнения, гораздо более близки к действительности, нежели объяснение А. Александрова, которое мы приводим дальше в тексте. вернуться Хармс Д. [Случай на железной дороге] // Собр. стихотворений. Л.: ЛоВСП, 1926. С. 71—72; Стих Петра Яшкина // Костер. Л.: СП, 1927. С. 101—102. Два стихотворения воспроизведены: Хармс Д. Собр. произв. Т. 1. С. 3—4, 29 (второе — под названием «Стих Петра Яшкина-Коммуниста»), а также: Полет в небеса. С. 51—52, 57; второе — Избранное. Введенский подписывался «Чинарь авторитет бессмыслицы», а Хармс — «Чинарь-взиральник». О Хармсе в Союзе поэтов см.: Жаккар Ж.-Ф., Устинов А. Заумник Даниил Хармс: Начало пути. вернуться Мы еще вернемся к «Радиксу» здесь, немного далее, так же как и в следующей главе (см. также часть «ГИНХУК» главы 2). вернуться ЦГАЛИ (СПб.). Ф. 244. Оп. 1. Ед. хр. 68. вернуться Александров А. Материалы Даниила Хармса в Рукописном отделе Пушкинского дома // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1978. Л.: Наука, 1980. С. 72. вернуться Александров А. Чудодей // Хармс Д. Полет в небеса. С. 7—48. К несчастью, это не единственный пассаж такого рода в предисловии А. Александрова. По поводу этого издания см.: Жаккар Ж.-Ф. Полет без полета // Русская мысль. 1989. № 3781. 23 июня (Литературное приложение № 8. С. XI); Мейлах М., Кобринский А. Неудачный спектакль // Литературное обозрение. 1990. № 9. С. 81—85; они же. Даниил Хармс: К проблеме обэриутского текста // Вопросы литературы. 1990. № 6. С. 251—258. вернуться Там же. С. 23. Немного дальше Александров говорит еще, что употребление термина «реальное» в названии ОБЭРИУ, так же как и в манифесте, опубликованном этим объединением в 1928 г., доказывает, что «чинари» «изменились, повзрослели <...>» и что они осознали необходимость участвовать в «перестройке (!) быта», развернувшейся в стране (там же. С. 24). В 1988-м это звучало исключительно современно! вернуться Действительно, в списке участников театрального коллектива «Радикс» мы находим не только будущих обэриутов (кроме двух поэтов, И. Бахтерева, режиссера Г. Кох-Боот, то есть Г. Кацмана, и С. Цимбала), но еще представителей других «левых сил» (например, ученика Малевича В. Стерлигова, отсутствовавшего из-за того, что был в армии) и, что в особенности для нас интересно, Я. Друскина как ответственного по музыкальной части (см.: Материалы о деятельности Правления института (1926) // ЦГАЛИ (СПб.). Ф. 244. Ед. хр. 68). Музыка занимает очень важное место в жизни Друскина, так же как и в жизни Хармса. В своем дневнике философ даже заявляет, что именно благодаря ей он прикоснулся к религии, находящейся в центре его размышлений, о чем свидетельствует следующая запись августа 1978 г.: «Только в середине 20-х гг. через музыку — "Страсти" Баха я помимо своей воли был полностью увлечен Благой вестью и принял ее полностью своим "сокровенным сердца человеком"» (Друскин. <Дневник>). О Друскине и музыке см. также примеч. 54 к этой главе. вернуться Дальнейшее докажет, что Друскин, более чем все другие, существеннейшим образом повлияет на Хармса, поскольку некоторые понятия будут переходить из текстов одного в тексты другого. К тому же философ написал: «В начале нашего знакомства Хармс был наиболее близок с Введенским. С августа же 1936 г. вплоть до своего вынужденного исчезновения в августе 1941 г. — со мной» (Друскин Я. Чинари. С. 398). Напомним, что Введенский переехал в это время в Харьков и лишь изредка приезжал в Ленинград. вернуться Надо уточнить, что А. Александров начал работать с архивами Хармса более двадцати лет назад, у Друскина. Следовательно, он прекрасно знал о первостепенной роли философа и группы чинарей в творческом пути Хармса. Александров также знает, что именно Друскин спас большую часть архивов Хармса сразу же после ареста последнего, и, однако, он пишет: «После ареста писателя архив его долгое время лежал, оставленный в полуразрушенной комнате. По чудесной случайности он не попал в огненный зев буржуйки <...> С осени 1944 г. хранителем уцелевшего архива (потери все же были) стал один из друзей Хармса — Я.С. Друскин» (Александров А. Примечания // Хармс Д. Полет в небеса. С. 506). Трудно понять, почему критик искажает факты и пытается устранить Друскина из биографии Хармса. вернуться Гимназия им. Л.Д. Лентовской, в дальнейшем школа № 190. В этой школе литературу преподавал Л. Георг, университетский друг Б. Эйхенбаума, оказавшего значительное влияние на всех будущих чинарей. Друскин писал, что именно ему он обязан своим интересом к русской и мировой литературам, а также к вопросам, касающимся философии (см.: Чинари. С. 396). Мейлах сообщает, что Введенский исполнил роль Хлестакова в постановке «Ревизора» Георгом: Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XII. После войны Георг вошел, вместе с другими чинарями, в группу персонажей, которые приходят в снах Друскина (см.: Друскин Я. Сны // Архив Друскиной). После того как он, среди прочих поэтов, вошел в состав группы (см. немного далее по этому поводу) и после того как философ завел разговор об этом профессоре, Хармс заявил: «Я тоже ученик Георга» (см.: Друскин Я. Чинари. С. 398). О Георге см.: Лихачев Д. Я его так ясно помню... // Аврора. 1981. № 9. С. 100—107. вернуться В. Алексеев, сын С. Алексеева-Аскольдова, преподавал психологию я логику в этой же школе. вернуться О Липавском см. примеч. 196 и 198 к наст. главе. Эти стихи первого периода были опубликованы в «Цехе поэтов» (1922. Вып. 3). вернуться Лосский был действительно отстранен от университета в 1921 г., перед тем как был выселен в конце 1922 г. (см.: Из архива Николая Онуфриевича Лосского // Минувшее. Вып. 6. Париж: Atheneum. 1988. С. 313—320. Мейлах сообщает, что в конце их занятий Друскину и Липавскому было предложено остаться в университете при условии, что они осудят своего преподавателя, но они отказались это сделать (Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XIV). Однако преподавание Лосского оставило глубокий след в философии Друскина и его друзей. Им, например, объясняется происхождение восприятия реальности как суммы монад, каждая из которых содержит весь мир и каждая может вступать во взаимодействие с другими монадами; идея, что познание начинается в тот момент, когда по отношению к предмету существует направленность, — что соответствует понятию «препятствие» у Хармса; разработка обобщающей системы, стремящейся к синтезу, откуда исключены причинные отношения, и т. д. вернуться Друскин вспоминает: «В январе 1922 года произошел первый настоящий разговор с Введенским (об ощущениях) и тогда же с Липавским, хотя близость с ним началась еще в 1918 году. После этого разговора мы стали встречаться втроем почти каждый день. Обычно утром Введенский заходил за мною, и мы шли к Липавскому, иногда Введенский и Липавский приходили ко мне. Иногда мы собирались и ночью в комнате Введенского на Каменноостровском, там у него была одно время вторая комната» (цит. по: Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XXVIII). Этот разговор очень важен для Друскина, поскольку в другом месте мы находим следующие воспоминания: «Возвращаясь с похорон ученицы нашей школы, у нас возник разговор, тему которого определить трудно. Я назвал бы это разговором об ощущении и восприятии жизни: не своей или чьей-либо другой, а ощущением и восприятием жизни вообще В этих вопросах мы сразу же нашли общий язык» (Друскин Я. Чинари. С. 396). вернуться В действительности речь идет о Е. Вигилянском (по этому поводу см. примеч. 180 к главе 1). |
