Слова, так же как и звуки, их составляющие, похожи на кубики, которые можно складывать различным образом во времени и пространстве, создавая новые и неслыханные комбинации, — явление, названное Анатолием Александровым «калейдоскопичностью»[81]. Здесь легко узнаются тезисы Крученых о фактуре, в которых речь шла как раз о «делании» и «расположении». Этот принцип целиком применим и к поэзии Хармса, обращенной к молодому поколению[82]. Основанные на фонетическом повторении и выстукивании и часто, по словам Чуковского, хореические[83], эти стихи являются игрой, к которой ребенок должен присоединиться физически. Чтобы убедиться в этом, достаточно увидеть ребенка, слушающего или произносящего знаменитый «Миллион» (1931): Шел по улице отряд сорок мальчиков подряд раз два три четыре и четыре на четыре и четырежды четыре и еще потом четыре [84] По мере чтения ребенок все более и более возбуждается, выстукивая слова. И становится понятным, что для писателя не столь важно воспевать энтузиазм юных пионеров, сколь без конца играть, повторяя звуки /ч/, /т/, /р/. Позволим себе улыбнуться, читая Б. Бегака, написавшего (в 1936 г.: стоит ли говорить, какая это была помойка), что «Эти стихи и дидактичны, и забавны, и действенны, и полны социального смысла»[85]. Но, быть может, в этом есть свой резон, только в другом, «неблагонамеренном» смысле. Тот же комментарий можно было бы сделать и к знаменитому «Иван Иваныч Самовар» (1928), в котором царит повторение, подчиняя себе все остальное: Иван Иваныч Самовар был пузатый самовар, трехведерный самовар. В нем качался кипяток, пыхал паром кипяток, разъяренный кипяток, лился в чашку через кран, через дырку через кран, прямо в чашку через кран [86]. Стихотворение продолжается в том же темпе: все члены семьи пьют чай, но, когда очередь доходит до маленького Сережи, выясняется, что он опоздал и самовар пуст: Наклоняли, наклоняли, наклоняли самовар, но оттуда выбивался только пар, пар, пар. Наклоняли самовар, будто шкап, шкап, шкап, но оттуда выходило только кап, кап, кап [87]. В последнем четверостишии звучит мораль: самовар Иван Иваныч ничего не дает опоздавшим. Но эта мораль настолько втягивается в хореический ритм стихотворения, что полностью освобождается от «воспитательного» значения и сводится лишь к тем «кап, кап, кап», которые выпускает Иван Иваныч. Заканчивая эту тему, возьмем еще одно стихотворение — «Тигр на улице» (1936). Я долго думал, откуда на улице взялся тигр. Думал — думал, Думал — думал, Думал — думал, Думал — думал, В это время ветер дунул, И я забыл, о чем я думал. Так я и не знаю, откуда на улице взялся тигр [88]. Под дуновением ветра разлетается все, что связано со значением, нам остается лишь с удовольствием выстукивать «думал-думал» (что относится к области «ума») до тех пор, пока это слово не потеряет своего первого значения: прочитав стихотворение так, как Крученых читает Пушкина, мы услышим скорее всего «малду-малду» (что относится к области «зауми»). Слова «я и не знаю» подчеркивают неспособность разума дать ответы на поставленные вопросы, в то время как «малду-малду», обращаясь к тому, что находится вне этого разума (удовольствие, эмоция), достигает определенного смыслового уровня.
Велимир Хлебников: двойная жизнь слова[89] «Слово шире смысла», — писал Крученых в предисловии к программной книге «Трое» (1913), написанной в соавторстве с Еленой Гуро и Велимиром Хлебниковым[90]. Это высказывание объединяет разные тенденции, возникшие вокруг такого явления, как «заумный язык». В книге описаны некоторые аспекты поэтики, которые обнаружим у Хармса в первые годы его творчества: поэт и в самом деле начал писать с уверенностью в «широте» слова, унаследованной от предыдущего поколения, и не удивительно, что в его произведениях можно обнаружить некоторые черты наиболее замечательных представителей этого поколения. Очевидно, что фонетика Хармса зачастую близка к фонетике Крученых, однако в его стихах встречается и метафизический размер, который автор «Дыр бул щыл...», концентрируя свое внимание на эмоции, не развивал, но который можно найти у Хлебникова. Хармс в особенности восхищался последним, чему доказательством служит эпитафия 1926 года «Виктору Владимировичу Хлебникову»: Ногу на ногу заложив Велимир сидит. Он жив. [91] Хармс сохранит это благоговение и в дальнейшем. В записи 1929 года он отмечает, что считает своими учителями Введенского, Хлебникова и Маршака[92]. Николай Харджиев вспоминает, что у Хармса было довольно мало книг, но пять томов произведений Хлебникова, вышедших с 1928 по 1933 год, занимали почетное место на его книжной полке[93]. Отметим также возникновение поэта-будетлянина в пьесе Хармса «Лапа» (1930)[94], которого он воплотил в образе небесного рыцаря. Герой поэмы скачет сначала на лошади, потом на быке, а затем и на корове. Он переходит на бумагу, чтобы убежать от преследования, и, наконец, взбирается на карандаш: это освобождение посредством письма не нравится подлому Утюгову, который, желая проявить бдительность, намеревается сдать поэта в ГПУ, обвиняя его в том, что он хочет оторвать кусок неба[95]. Эта маленькая пьеса, к которой мы еще вернемся немного позднее, написанная в манере «магической зауми»[96], как ее называют Михаил Мейлах и Владимир Эрль, выявляет вертикальную связь: поэт, пришедший на землю, может добраться до неба и, как Прометей, похитить огонь у богов, невзирая на гнев цензоров. К сожалению, через год это не останется для Хармса только аллегорией[97]. Поэтическая система Хлебникова слишком многосложна для того, чтобы войти в рамки нашего исследования[98], но мы все же остановимся на некоторых его размышлениях о языке и, в частности, о зауми. В своей статье «Наша основа» (1919)[99], которая суммирует его работы в этой области, Хлебников сравнивает язык с игрой в куклы, сделанные из кусков ткани (имеются в виду звуки) и собранные воедино. Характеризуя такие стихи, как «Дыр бул щыл...», он отмечает, что эти «слова не принадлежат ни к какому языку, но в то же время что-то говорят, что-то неуловимое, но все-таки существующее»[100]. Итак, становится все более и более очевидно, что заумь имеет широкое поле применения, в котором фонетическая поэзия возникает лишь как крайняя форма, призванная заставить язык сказать то, что не уловимо разумом. Виктор Григорьев очень верно заметил, что Хлебников использовал понятие «заумь» в самом обширном смысле, охватывающем одновременно и «волшебную речь» — колдовство, и «язык богов», и «безумный язык», и «личный язык». Но исследователь также отмечает, что, даже распространяясь на все эти понятия, «заумный язык» является всего лишь незначительной частью «идиостиля» поэта[101]. Однако в «Нашей основе» Хлебников говорит о громадном потенциале смысла, заключенного в «заумном языке». «Заумный язык, — пишет он, — значит находящийся за пределами разума»[102]; «То, что в заклинаниях, заговорах заумный язык господствует и вытесняет разумный, доказывает, что у него особая власть над сознанием, особые права на жизнь наряду с разумным»[103]. вернуться «Стихи и проза Даниила Хармса напоминают нечто вроде калейдоскопа, на донышке которого вместо цветных камушков и стеклышек насыпаны слова. Повернешь трубочку — сложится пестрая пирамида. Еще один легкий толчок, пирамида рассыплется и появится новый разноцветный узор. На подобной игре, при которой слова или образы, неоднократно представляясь, включаются в разнообразные комбинации, построено большинство произведений Хармса <...>. Но принцип калейдоскопичности не был у него бессодержателен» (Александров А. Игра и творчество // Нева. 1968. № 9. С. 197—198). Статья посвящена сборнику Хармса «Что это было» (М.: Малыш, 1967; подготовка к изданию и послесловие Н. Халатова). Речь идет о втором сборнике (и самом важном: 26 текстов) после реабилитации писателя. вернуться В поэзии для взрослых можно найти только стихотворения-молитвы последнего периода, выходящие за рамки этого принципа. вернуться Частота хореических стихов у Хармса и в самом деле отвечает требованиям поэзии для детей, о чем Чуковский говорит в последней главе своей книги («Разговор с начинающими»). Из тринадцати «заповедей», которые он дает детским поэтам в этой главе, лишь немногое не соблюдалось Хармсом. Отметим между прочим: смежные рифмы; музыкальность и «произносимость»; каждая линия образует законченное единство; «образность»; хореи, игровой принцип. Относительно последнего пункта Чуковский говорит о Хармсе, что он достиг «в своем кратковременном творчестве значительных литературных эффектов» (Чуковский К. От двух до пяти. С. 351). вернуться Хармс Д. Миллион. М.: Молодая гвардия, 1931 (илл. — В. Конаневич). вернуться Бегак Б. Социальная тема в поэзии для детей // Детская литература. 1936. № 19. С. 45 (статья: с. 44—50). Этому утверждению можно было бы противопоставить рассуждение Л. Лосева по поводу эзопова языка в том же стихотворении для детей: в своем тезисе он отмечает, как в «Миллионе» происходит «десемантизация» посредством ритма, рифмы и лексики; см.: Лосев Л. «Эзопов язык» в русской литературе (современный период). The University of Michigan, 1981. P. 206—210; на англ. яз.: On the Beneficence of Censorship. Aesopian Language in Modern Russian Literature. München: Otto Sagner Verlag in Kommission, 1984. P. 207—210. вернуться Хармс Д. Иван Иваныч Самовар // Еж. 1928. № 1. С. 28—29 (илл. — В. Ермолаева); переизд.: Иван Иваныч Самовар. Детгиз, 1929; Что это было? С. 18—19. вернуться «Я долго думал...» // Чиж. 1936. № 5. С. 23 (подписано: Карл Иванович Шустерлинг; илл. — Н. Радлов). Впоследствии — под заглавием «Тигр на улице». вернуться Хлебников В. Собр. произв. Т. 1—5. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1928—1933 (под ред. Ю. Тынянова и Н. Степанова); Неизданные произведения. М.: Художественная литература, 1940 (под ред. Н. Харджисва и Т. Грица); переизд. этих двух изданий: Собр. соч. Т. 1—4. München: Wilhelm Fink Verlag, 1968—1971; некоторые из этих текстов переизд.: Творения. М.: Советский писатель, 1986 (в этом случае мы даем пагинацию в скобках). О Велимире (Викторе Владимировиче) Хлебникове (Î 885—1922) см. библиографию: Latine J.-C. Velimir Khlebnikov, poète futrrien (thèse). Т. 2. Paris: Institut d'études slaves, 1983; Григорьев В. Грамматика идиостиля. М.: Наука, 1983. С. 203—212; он же. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. М.: Наука, 1986. С. 245—253; Дуганов Р. В. Хлебников: Природа творчества. М.: Советский писатель, 1990. С. 341—349. вернуться Крученых А. Новые пути слова // Крученых А., Хлебников В., Гуро Е. Трое. СПб.: Журавль, 1913. С. 25. вернуться Хармс Д. Виктору Владимировичу Хлебникову // Собр. произв. Т. Ь С. 28. Упоминается также: Хлебников В. Стихотворения. Поэмы. Проза, New York. Гилея, 1986. P. 468. Отметим, что в предисловии к неизданным произведениям Хлебникова Н. Харджиев и Т. Гриц выражают благодарность Н. Новицкой, M и О. Матюшиным, В. Каменскому, А. Крученых и Хармсу за предоставленные ими ценные материалы (см.: Харджиев Н., Гриц Т. От редакции // Хлебников В. Неизд. произв. С. 18). Характер материала, который Хармс был в состоянии предоставить, к сожалению, не указывается. вернуться «Учителями своими считаю Введенского, Хлебникова и Маршака» (приводится М. Мейлахом и В. Эрлем: Хармс Д. Собр. произв. Т. 2. С. 203). вернуться Этот факт сообщил нам Н. Харджиев во время нашей встречи в 1983 г. Н. Харджиев был одним из самых близких людей Хармса. Если верить воспоминаниям Алисы Порет, художницы школы Филонова, только он один восхищал его: «<Хармсу> очень редко нравились люди, он не щадил никого. Единственный человек, о котором он отзывался неизменно с восхищением, был Харджиев. Он так мне его расхвалял, что я сперва подумала, что это новое увлечение очередным монстром, но когда мне все сказали, что Николай Иванович на самом деле блестящий и очаровательный человек, я попросила Хармса меня с ним познакомить. "Никогда, ни за что, — отрезал Хармс. — Через мой труп"» (Порет А. Воспоминания о Данииле Хармсе // Панорама искусств. М.: Советский художник,. 1980. Вып. 3. С. 359 (статья: с. 344—359, с репродукцией портрета поэта). вернуться Хармс Д. Лапа // Собр. произв. Т. 2. Т. 87—108. Эта пьеса, которую мы будем частично анализировать в этой части, стала объектом формального анализа; см.: Stoimenoff L. Grundlagen und Verfahren des sprachlischen Experiments im Frühwerk von Daniil I. Charms. Ein Beitrag zur Definition der «oberiutischen Ästhetik». Frankfurt am Main. Bern, New York: Verlag Peter Lang, 1984 (Symbolae Slavicae. 19). вернуться Мы приводим этот пассаж, когда Утюгов входит в группу «милиционеров, сторожей, дворников, стукачей», немного дальше в этой же главе. вернуться Мейлах М., Эрль В. Примечания // Хармс Д. Собр. произв. Т. 2. С. 203. вернуться Хармс и Введенский были арестованы в конце 1931 г. за то, что они писали. По мнению М. Мейлаха, им ставили в упрек заумь: «Известно, во всяком случае, что, несмотря на предъявленные им обвинения в контрреволюционной деятельности по 58 статье, шли они по "литературному отделу" ГПУ, и им инкриминировалось, что они отвлекают людей от задач строительства своими "заумными стихами"» (Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. С. XXIV). По поводу арестов, которые потрясли редакцию Маршака в начале 1930-х годов, см.: Устинов А. Дело Детского сектора Госиздата 1932 г. Предварительная заметка // Михаил Кузмин и русская культура XX века. Тезисы и материалы конференции 15—17 мая 1990 г. Л., 1990. С. 125—136. См. также примеч. 78 к данной главе, а также информацию КГБ, приведенную в примеч. 308 к главе 3. О ссылке в Курск, последовавшей за этим арестом, см. тексты архивов Д. Хармса: «Даниил Хармс и ссылка» // Русская мысль (Париж), 1988. 24 июня. № 3730. Литературное приложение. № 6. С. XI (публ. Ж.-Ф. Жаккара). вернуться Углубленное изучение «системы» Хлебникова см.: Latine J.-C. Velimir Khlebnikov, poète futurien. Т. 1—2; Sola A. Introduction // Khlebnikov V. Des nombres et des lettres. Lausanne: l'Age d'Homme, 1986. P. 9—52; он же. Le futurisme russe: pratique révolutionnaire et discours politique (в печати). вернуться Хлебников В. Наша основа // Собр. произв. Т. 5. С. 222—242 (624—632). вернуться Фраза, приведенная целиком, очень интересна: «Итак, слово — звуковая кукла, словарь — собрание игрушек. Но язык естественно развивался из немногих основных единиц азбуки; согласные и гласные звуки были струнами этой игры в звуковые куклы. А если брать сочетания этих звуков в вольном порядке, например: бобэоби или дыр бул шел, или манч! манч! чи брео зо! — то такие слова не принадлежат ни к какому языку, но в то же время что-то говорят, что-то неуловимое, но все-таки существующее» (там же. С. 234—235 (627—628); курсив наш. Неправильности (такие как «шел» вместо «щыл», например) исправлены в «Творениях»). вернуться Исследователь заключает: «Как видим, даже в общей сложности — это относительно незначительные вкрапления в идиостиль, однако именно они привлекали внимание критики и публики, вырастая до масштабов легенды о Хлебникове-заумнике» (Григорьев В. Грамматика идиостиля. С. 111). Речь идет об углубленном изучении языка Хлебникова, к чему можно еще прибавить работу того же автора: Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. вернуться Хлебников В. Наша основа. С. 235 (628). |
