Поясняя эту схему, Хармс говорит, что речь идет о «модели бесконечности одного направления»[460]. По сути дела, речь идет о бесконечном, но — парадокс! — с одним концом. Однако человеческий разум, не способный вынести это нарушение равновесия, должен был искусственно создать обратный ряд, то есть отрицательные числа. Тогда нуль выполняет первостепенную функцию точки соприкосновения этих двух рядов, один из которых является всего лишь хитрой уловкой: «Точку соединения этих двух рядов, одного естественного и непостижимого, а другого явно выдуманного, но объясняющего первый, — точку их соединения мы называли нуль»[461]. Таким образом, мы имеем числовой порядок, который «нигде не начинается и нигде не кончается». Но это лишь видимость, утверждает Хармс, из-за положения, занимаемого нулем, центрального и одновременно маргинального, о котором он говорит: «Он стоит где-то в середине бесконечного ряда и качественно разнится от него. То, что мы называем ничем, имеет в себе еще что-то, что по сравнению с этим ничем есть новое ничто. Два ничто? Два ничто, и друг другу противоречивые? Тогда одно ничто есть что-то. Тогда что-то, что нигде не начинается и нигде не кончается, есть что-то, содержащее в себе ничто»[462]. Из всего, что было только что сказано, мы можем вывести следующее уравнение: если, с одной стороны, бесконечность есть ответ на все вопросы, как это вытекает из первого предложения текста, а с другой стороны, эта самая бесконечность сводится к нулю («ничто»), тогда ответом на все вопросы также является «ничто», нуль... Вспоминается утверждение Малевича в его «Супрематическом зеркале», где зеркало, как и ноль, занимает промежуточное положение между отрицательным и положительным: «Если кто-либо познал абсолют, познал нуль»[463]. Что при перенесении в область искусства приводит к следующему выводу: «Если искусство познало гармонию, ритм, красоту, познало нуль»[464]. А в сфере религии именно Бог становится нулем, который отныне воспринимается как единственно возможное выражение универсального континуума. Об этом буквально говорится в четверостишии, которое Хармс с удовольствием читал: А ноль божественное дело. Ноль — числовое колесо. Ноль — это дух и это тело, вода и лодка и весло [465]. Здесь заключены все изученные нами темы, и не только нуль, круг, числа и Бог, но еще и вода и способ в ней не утонуть. Лодка последнего стиха становится, таким образом, метафорой этой новой поэтики, нового измерения вещей. Измерение вещей Размышления Хармса не только касаются чисел и геометрических фигур, но предлагают также некую модель восприятия реальности, выливающуюся в определенную поэтику. Надо «измерять вещи», как подсказывает нам название текста, входящего в ту же тетрадь «Измерение вещей» (1929)[466]. Это маленький диалог в стихах — спор между защитниками традиций, предпочитающих измерять с помощью старинной единицы измерения — вершками[467], — профессором Гуриндуриным, поборником современной науки и кретином, на что указывает его фамилия, утверждающим, что «вещи измеряются вилкой», — и, наконец, Ляполяновым, в котором узнается сам поэт, предлагающим новое измерение: Смерть отсталым измереньям! Смерть науки старожилам! [468] Он заявляет: В самых маленьких частичках в элементах, в ангелочках, в центре тел, в летящих ядрах, в натяженьи, в оболочках, в ямах душевной скуки, в пузырях логической науки — измеряются предметы клином, клювом и клыком [469]. Ляполянов предпочитает отказаться измерять этими агрессивными инструментами и предлагает проникнуть в сущность предмета: Я теперь считаю так: меры нет. Вместо меры наши мысли заключенные в предмет. Все предметы оживают бытиё собой украшают [470]. Это проникновение в великое Целое, которое может быть достигнуто лишь с помощью искусства, становится, таким образом, методом измерения предметов, то есть методом постижения мира. Наука же разрушает эту гармонию. На наш взгляд, очень важно понять, что Хармс не признает реальность в качестве некоего вида бесформенной магмы, как, впрочем, и эстетическую систему, призванную изображать ее в таком виде. Для него предметы существуют сами по себе, свободно и независимо друг от друга, что как раз и делает их носителями вселенной в ее целостности. Поэт предлагает новое деление, новую меру, которая, как он полагает, более соответствует действительности, не являясь данником конструкций нашего разума[471]. Именно в этот контекст следует вписать загадочную, на первый взгляд, фразу Гуриндурина, которая является ответом Ляполянову: Мы несем в науке метр, Вы несете только саблю [472]. Немного выше Ляполянов и в самом деле заявлял: Значительно удобней измерять предметы саблей [473]. Эти слова в полном смысле зазвучат при анализе другого текста, взятого из той же тетради и носящего название «Сабля» (1929)[474], основная мысль которого может быть сформулирована следующим образом: чтобы «регистрировать мир», надо держаться в стороне. Процесс таков: «Вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне меня, то уж не я»[475]. Эти несколько фраз выявляют прямую связь с Малевичем и в особенности с его произведением «О субъективном и объективном в искусстве» (1922) (к которому мы вернемся немного позднее), где он говорит о трудности и даже невозможности для человека определить, где его начало и где конец («невозможно <...> определить, где я начинаюсь и кончаюсь»)[476]. Но, удачная или нет, эта попытка человека определить свои собственные границы имеет целью отделить субъекта от произвольных связей, соединяющих его с окружающим миром, и позволить ему вследствие этого увидеть мир таким, каков он на самом деле. Здесь мы подходим к истокам понятия реальное искусство: надо пребывать в мире с сознанием своей индивидуальности, и только в этом случае становится возможным его изображать. Вот тут-то и начинается работа поэта, как это видно из диалога, составляющего одну из частей «Сабли», при чтении которой невольно вспоминаются философские диалоги Хлебникова[477]: «Ответ: Работа наша сейчас начнется, а состоит она в регистрации мира, потому что мы теперь уже не мир. вернуться Там же. Отметим, что текст, который мы собираемся рассматривать на следующих страницах, — «Измерение вещей» — вновь затрагивает понятия, касающиеся проблем числового порядка, нуля и единицы. Итак, становится очевидно, что интерес Хармса к числам объясняется желанием постичь реальность. В последних строчках этого текста говорится по поводу отношения вещей к числам: «Мы представляем себе числа как некоторые свойства отношений некоторых свойств вещей. И, таким образом, вещи создали числа» (там же). Укажем еще, просто ради удовольствия, на суровый приговор, который он выносит собственному рассуждению, насмехаясь над самим собой, что довольно часто происходит в некоторых его прозаических произведениях: «На этом я понял, что это глупо, глупо мое рассуждение. Я распахнул окно и сам смотрел на двор. Я видел, как по двору гуляют петухи и куры» (там же). Отметим, что мы могли бы обнаружить те же идеи о «ничто» в тексте Хармса, анализируемом в следующей главе: «<...> должно быть два ничто или несуществующих нечто» (Хармс Д. О времени, о пространстве, о существовании // Cahiers du monde russe et soviétique. 1985. Vol. 26/3—4. P. 305). вернуться Малевич К. Супрематическое зеркало. С. 15—16. вернуться Хармс Д. «А ноль божественное начало...» // Собр. произв. Т. 4. С. 135. Н. Харджиев пишет по поводу этого четверостишия: «Записано мною по памяти в 1933 г. Хармс часто повторял эти стихи (отрывки?!) вслух. По всей вероятности, они тогда же и были написаны» (там же С. 181). Можно сопоставить это четверостишие со стихотворением «О водяных кругах», написанном также в 1933 г.: Ноль плавал по воде. Мы говорили: это круг, должно быть, кто-то бросил в воду камень. <...> Бросайте дети в воду камни. Рождает камень круг, а круг рождает мысль. А мысль, вызванная кругом, зовет из мрака к свету ноль (Хармс Д. О водяных кругах // Собр. произв. Т. 4. С. 9). Интересно отметить, что в зачеркнутом варианте последнего стиха поэт возвращается к теме чисел: «Из чисел образуется ноль» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 258). Можно обнаружить тематику нуля и у Олейникова: О вы, нули мои и нолики, Я вас любил, я вас люблю. <...> Нули — целебные кружочки. <...> (Олейников И. О нулях // Стихотворения. Bremen: K-Presse, 1975. P. 76). Это стихотворение и «О водяных кругах» Хармса напечатаны: Аврора. 1973. № 3. С. 77—78 (публ. Е. Беневича). У Введенского «Морской демон» произносит такие слова: и море ничего не значит и море тоже круглый нуль. (Введенский А. Кончина моря // Полн. собр. соч. Т. 1. С. 70). По этому поводу см. нашу статью: Чинари: Предварительная справка (готовится к печати: Pojmovnik ruske avangarde (Zagreb) — на хорватск. яз., Russian Literature — на русск. яз.). вернуться Хармс Д. Измерение вещей // Полет в небеса. С. 73—76. Из этой тетради А. Александров выбрал только три текста («Измерение вещей», «Мыр», «Сабля»), разбросав их в трех разных частях сборника. Поскольку текст Хармса помещен в этом сборнике с исправлениями, мы приводим его по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371). Г. Урман дает немыслимый перевод этого текста, абсолютно оторванный от контекста тетради, которая, однако, полностью им переведена: Harms D. Sonner et voler. Paris: Gallimard, 1976. вернуться Те, кто верны традициям и берегут «вершок» как зеницу ока, являются «друзьями». Они заявляют: Наш вершок дороже глаза наша мера он отсчета он в пространстве наша база, мы бойцы прямых фигур. Надо понимать выражение «дороже глаза» буквально: друзья не могут видеть мир, но измеряют его: Наша мера нами скрыта. Нам вершок дороже глаз. Эти друзья похожи на реалистов, какими их определяет Малевич, утверждавший, что за опытами кубистов стоит «старый реализм». К тому же в конце текста другие персонажи порывают с ними отношения, глядя на их упорное нежелание измениться. Есть еще один персонаж — плотник, — на котором мы не останавливаемся, хотя он и воплощает собой строителя, имеющего собственную меру — «сажень», предназначенную для строительства. И, как мы увидим в дальнейшем при анализе «Сабли», поэзия проходит через разрушение человеческих конструкций. Отметим также, что об измерении говорится еще в тексте, который Хармс, вероятно, переписал из книги Папюса «Пункты китайской книги Чен-Пей», где мы читаем: «Нельзя подняться на небо и нельзя ступней и пальцем измерять землю; прошу Вас указать мне основу этого счисления» (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 368; см. примеч. 119 к наст. главе). вернуться Хармс Д. Измерение вещей. Укажем, что Хармс сначала наметил другие имена. Так, профессор должен был носить фамилию Петров, плотник — Винтер и Ляполянов — Лядов. вернуться Там же. На это друзья отвечают: О, мы поняли! но все же оставляем Вершок. (Там же) вернуться В статье, к которой мы еще вернемся в дальнейшем, И. Левин говорит, что именно здесь заключается расхождение с обэриутами: «Если Малевич тоже отвергал предмет и находился вне его, то обэриуты пошли, так сказать, через него <...> и устанавливали новую объективную реальность, которая была свободна от ограничений обыденной логики» (Levin I. The fifth meaning of the motorcar // Soviet Union/Union Soviétique. 1978. № 5, pt. 2. P. 295). Если мы и могли бы согласиться с этим определением обэриутов, то его, вероятно, нельзя столь же безоговорочно принять но отношению к Малевичу. Тексты, которые мы исследовали выше, показали, что для Малевича уход от объективной реальности не был в той же степени безусловным. вернуться «Сабля» была впервые опубликована Г. Урманом (Neue Russische Literatur. Almanach. 1979—1980. Bd 2—3. P. 135—138; а также: Хармс Д. Полет в небеса. С. 433—439; см. примеч. 172 к наст. главе). Этот текст, написанный 19 и 20 ноября 1929 г., то есть как раз через месяц после «Измерения вещей», представляет собой рассуждение из девяти пунктов со стихотворными отрывками (что довольно часто бывает у Хармса). Мы приводим эти отрывки по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371) ввиду того, что Александров пожелал расставить в них знаки препинания в соответствии с правилами. Саблю можно встретить и в других текстах Хармса, например, в реплике апостолов, обращенной к Фаусту в «Мести», тексте, анализируемом в предыдущей главе: — Свечей много в этом предложеньи сабель много. Но зато нет ни страха ни движенья дай тарелку. (Хармс Д. Месть // Собр. произв. Т. 2. С. 62). вернуться Хармс Д. Сабля. Пункт 4. Отношение слова к миру выражено в той же манере и в тексте «Мыр», который мы помещаем в конце главы. вернуться Малевич К. Об объективном и субъективном в искусстве. С. 42. вернуться Не говоря уже о Платоне. О Хлебникове см., в частности: Учитель и ученик (1912); Разговор Олега и Казимира (1913) // Собр. соч. Т. 5, 3. München: Wilhelm Fink Verlag, 1968—1971; переизд. первого: Творения. М.: Советский писатель, 1986. |
