Немного позднее, в том же году, поэт Олейников присоединяется к этому коллективу, ядро которого нам теперь известно, прошедшему сквозь бури двадцатых и тридцатых годов. К нему следует отнести и жену Липавского, Тамару Мейер-Липавскую, (бывшую жену Введенского)[600]. Что касается Заболоцкого, то он участвовал в этих собраниях лишь время от времени, скорее всего по личным мотивам (с 1930 года Введенский и он больше не разговаривали друг с другом[601]), а не из-за художественных разногласий; маленький сборник 1929 года «Столбцы»[602] явился единственным примером их поэтического союза: «Уже осенью 1926 г. у нас (Введенского, Липавского и меня, а позже также и у Хармса и Олейникова) возникли серьезные теоретические расхождения с Николаем Алексеевичем. <...> Липавский как-то сказал о нем: он велик, когда смотрит на мир, как человек, впервые чуть приоткрывший свои глаза. Когда же он делает вид, что открыл глаза, а это стало сразу же после "Столбцов", — он жалок. Помимо того, неумны и неприятны в его творчестве до 1933 г. постоянные поучения. А потом наступил традиционный трафарет, что нам было абсолютно чуждо»[603]. Эти довольно жесткие слова свидетельствуют о том, что необходимо с достаточной осторожностью подходить к «поэтике обэриу». И если можно, вне всякого сомнения, сказать, что если много общего в творчестве Хармса и Введенского или Бахтерева[604], то, напротив, гораздо сложнее приобщить к этому явлению Заболоцкого[605] или Вагинова[606]. ОБЭРИУ — локальное во времени и разнородное объединение, созданное на почве представления, происходившего 24 января 1928 года, и, следовательно, «экзотерическое», как о нем сказал Друскин, в противоположность «эзотерическому» характеру чинарей[607]. И можно с уверенностью говорить, что грубые нападки, мишенью для которых стало объединение спустя два года, явились лишь частью причин, послуживших его концу, поскольку другие причины были, без сомнения, художественного плана. Чинарей, которые собирались задолго до образования ОБЭРИУ и которые будут продолжать встречаться еще долгое время после этого, связывало гораздо более сплоченное единство мысли, что мы и попытаемся доказать в этом исследовании. На этой стадии необходимо внести небольшие уточнения, касающиеся употребления слова «чинари». Трудно сказать, в какой степени члены этого «неофициального литературно-философского содружества», как его называет Друскин[608], осознавали себя чинарями: «Поскольку наше содружество было неофициальным, то чинарями мы называли себя редко, да и только 2—3 года (1925—1927 гг.), когда так подписывали свои произведения Введенский и Хармс»[609]. Таким образом, это название следует воспринимать как условное[610]. Но не в этом главное: даже если мотивы употребления этого термина затерялись в тридцатые годы, нас интересует скорее сам факт существования этой группы, которой удалось во время самого страшного десятилетия сталинского террора регулярно встречаться и выработать общую философскую систему, находящуюся абсолютно вне господствующих течений. Собрания происходили примерно раз в неделю, в основном у Липавского или Друскина, так как Введенский был, по словам его первой жены, «безбытным», и потому его комната была практически пуста[611], Хармс же, напротив, был очень «бытным», и его комната, слишком благоустроенная, не могла не влиять на ход дискуссий, которые должны были быть свободными от всяких предварительных условностей[612]. Участники этих встреч читали там свои произведения, которые затем обсуждались: «Разговоры велись преимущественно на литературные и философские темы. Все, что мы писали, мы читали и обсуждали совместно. Иногда спорили, чаще дополняли друг друга. Бывало и так, что термин или произведение одного из нас являлось импульсом, вызывавшим ответную реакцию. И на следующем собрании уже другой читает свое произведение, в котором обнаруживается и удивительная близость наших интересов и в то же время различия в подходе к одной и той же теме»[613]. Нам кажется чрезвычайно важным отметить, что многие произведения, написанные чинарями, были прочитаны во время этих встреч, которые являлись в условиях тридцатых годов единственной трибуной этих писателей и единственной возможностью представить свои сочинения читателям[614]. Дискуссии, которые здесь происходили, конечно же были для них очень важны. Можно не колеблясь утверждать, что многие тексты были рождены вследствие этих обсуждений и что в них существует общая мысль, хотя способы ее выражения различны в зависимости оттого, кто выступает глашатаем этой мысли. С этой точки зрения весьма значительна следующая ремарка Друскина: «Бывали у нас расхождения и часто довольно серьезные, но на непродолжительное время и одновременно такая близость, что бывало, один из нас начнет: "Как ты сказал...", а другой перебьет его: "Это сказал не я, а ты"»[615]. В дальнейшем мы увидим, каким образом произведения Хармса входят в обширную систему перекличек, которую представляли произведения этих авторов, но мы можем сразу же отметить, что философские тексты, оставленные нам писателем, явились следствием этих еженедельных встреч. Иногда их даже трудно понять, не обратившись к трудам других участников встреч и, главным образом, к сочинениям Друскина, с которым Хармс будет исключительно близок, особенно во вторую половину тридцатых годов[616], когда группа уменьшится из-за ареста Олейникова в 1937 году[617] и из-за отъезда Введенского в Харьков[618]. О том, что происходило на этих собраниях, можно судить по двум источникам, опубликование которых явилось бы важным этапом в изучении этих авторов. Речь идет прежде всего о записанных Липавским разговорах, происходивших в 1933—1934 годах[619]. Эти записи не только свидетельствуют об интенсивности обсуждений, разворачивавшихся после чтения текстов участниками, но, кроме того, указывают и на их интерес к важнейшим вопросам философии и литературы в целом. И это не все; на этих дискуссиях происходили настоящие словесные состязания: «Тут началась особая словесная игра, состоящая в преобразовании, подмене и перекидывании словами по неуловимому стилистическому признаку. Передать ее невозможно, но очень часто большая часть разговоров сводилась в этом кругу людей к такой игре; победителем чаще всего оставался Н<иколай> М<акарович Олейников>. На этот раз началось с требухи и кончилось головизной. Л<еонид> Л<ипавский>: Представьте себе толстый и честно написанный роман, в котором в самом конце автор вдруг решил блеснуть: "Гость в ответ покачал головизной"»[620]. Этот небольшой отрывок показывает, что собрания чинарей были не только местом дискуссий, но и пространством, где рождались сочинения. Маленький разговор, приведенный ниже, между Липавским, его женой и Хармсом, вполне мог бы быть миниатюрой последнего. Гротескная тема рождения, к которой он в нем обращается, становится также предметом и двух других текстов поэта[621]: «<...> Л<еонид> Л<ипавский>: Удивительно, что крокодилы рождаются из яиц. вернуться О Т. Мейер-Липавской см. примеч. 1 к наст. главе. вернуться Л. Друскина сообщила нам, что, если Заболоцкий звонил в целях отдать визит, он всегда справлялся, присутствовал ли Введенский. Если ответ был положительным, он откладывал свое намерение. Причина разногласий нам неизвестна. Кажется, только с Липавским и Друскиным Заболоцкий сохранял хорошие отношения: «Летом 1930 г. Николай Алексеевич (Заболоцкий) порывает всякие отношения с Введенским. С Хармсом фактически с 1935 или с 1936 г. личные отношения и встречи почти прекращаются. Что касается Олейникова, то он относился к Заболоцкому немного иронически. У Липавских с 1930 или 1931 гг. Н<иколай> А<лексеевич> бывал часто, по крайней мере 3—4 раза в неделю. И у меня с Николаем Алексеевичем были дружеские отношения. Я встречался с ним у Липавских, изредка заходил к нему или он ко мне. И, во-вторых, — отношения с Заболоцким были деловые — здесь я имею в виду "Обэриу"» (Друскин Я. Чинари. С. 398—399). вернуться Заболоцкий Н. Столбцы. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1929. Даже в это время Заболоцкий считался наименее «левым» из обэриутов, в противоположность Введенскому, с кем он сказал в «Декларации»-ОБЭРИУ, что тот представляет «крайнюю левую сторону нашего объединения» («ОБЭРИУ» // Афиши Дома печати. 1928. № 2. С. 12). вернуться Друскин Я. Чинари. С. 398. Философ приводит по памяти фразу Липавского. В 1933—1934 гг. Липавский записал разговоры, происходившие во время собраний чинарей, и мы здесь находим точную фразу о поэзии Заболоцкого: «Его поэзия — усилие слепого человека, открывшего» глаза. В этом его тема и величие. Когда же он делает вид, что глаза уже открыты, получается плохо» (Липавский Л. Разговоры // Архив Друскиной). вернуться Об И. Бахтереве см. примеч. 3 к главе 4. вернуться Разногласия с Заболоцким ощутимы уже во время периода образования ОБЭРИУ: Бахтерев И. Когда мы были молодыми. С. 64 и др. вернуться О К. Вагинове см. примеч. 14 к главе 4. вернуться В своем огромном труде о Введенском («Звезда бессмыслицы») Друскин писал: «Обэриу можно называть экзотерической организацией, чинари — эзотерическое объединение <...>» (Друскин Я. Звезда бессмыслицы // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 15). Разумеется, были и другие выступления обэриутов, но гораздо менее важные. вернуться Отметим, что в одном из дневников Хармс называет Липавского теоретиком чинарей (сообщено Я. Друскиным: Чинари. С. 395). Что касается его самого, философ пишет: «В конце 20-х годов, когда я прочел Введенскому одну не сохранившуюся свою вещь, скорее литературного, чем философского характера, он причислил или "посвятил" и меня в Чинари» (там же). Эти факты делают очевидным первенство Хармса и Введенского в употреблении слова, поскольку оба могли приписывать его себе. Это показывает, что философ несколько раздувает роль наименования. Но, повторяем, не это самое важное. В чем нет никакого сомнения, так это в удивительной близости мысли пяти писателей, которую можно проследить при чтении их произведений. вернуться Друскин Я. Чинари. С. 399. По словам философа, в этой комнате были только два табурета, кровать и кухонный стол. Он вспоминает, что Введенский ему признавался в предпочтении комнаты в гостинице — своей, поскольку гостиничный номер «лишен индивидуальности». В конце своей жизни он дойдет до такой нищеты, что будет писать без стола, с книгой вместо бювара (там же. С. 399—400). вернуться Друскин так описывает комнату Хармса: «У него был и определенный вкус к быту, определенные точные взгляды, какой должна быть комната, как обставлена, какие вещи, где и как должны лежать. Его интересовало устройство дома, квартиры и комнаты» (Друскин Я. Чинари. С. 400). По поводу комнаты Хармса на Надеждинской улице, д. 11 (ныне ул. Маяковского) следует поправить одну из многочисленных легенд, которые и по сей день преследуют его из-за писателей, давших волю своему воображению в воспоминаниях. В. Лившиц, например, рассказывает, что комната Хармса была «более чем аскетично обставлена», но в ней привлекала к себе внимание металлическая громадина: «— Что это?! — изумленно спрашивал посетитель. — Машина. — Какая машина? — Никакая. Вообще машина. — А-а-а... откуда она у вас? — Собрал сам! — не без гордости отвечал Хармс. — Что же она делает? — Ничего не делает. — Как, ничего? — Так, ничего. — Зачем же она? — Захотелось иметь дома какую-нибудь машину» (Лифшиц В. Может быть пригодится... // Вопросы литературы. 1969. № 1. С. 241—244). На это Друскин возражает: «Т. Липавская и я бывали у Даниила Ивановича с 1925 г. до середины августа 1941. Никакой машины мы у него не видели. Что же касается его комнаты, то вряд ли можно назвать ее пустой или полупустой, если на площади порядка 20-и кв. м. стояли: кровать, большой диван, большой круглый стол, за которым сидели по десяти человек, фисгармония, письменный стол и другие вещи» (Друскин Я. Чинари. С. 400). В пользу В. Лифшица скажем, что он стал на сторону тех, кто защищал Хармса после первого переиздания его произведений для детей (см.: Игра. М.: Детский мир, 1962) от сколь грубых, столь и глупых нападок Б. Юдина (см.: «Трюх-трюх» // Крокодил. 1963. № 4. 10 февраля. С. 7) — см.: Лифшиц В. Рецензент не прав // Литературная газета. 1963. 16 февраля. С. 3; см. также ответ С. Маршака, К. Чуковского и С. Михалкова на эту статью: Крокодил. 1963. № 7. 10 марта (письмо № 426: Маршак С. Собр. соч. М., 1972. Т. 8. С. 530—532). Другое свидетельство о том, что Хармс отдавал предпочтение скорее обстановке вычурной, нежели аскетической, мы находим в следующем разговоре: «Д<аниил> Х<армс> сообщил, что скоро будет жить в новой комнате. Н<иколай> М<акарович Олейников>: А как вы устроите ее, по-левому или по-пошлому? Л<еонид> Л<ипавский>: Скажите, Д. Х., тяжело ли вам оставаться в вашей левой комнате, когда все уйдут и вы остаетесь один? Д. Х.: Я понял какую комнату я люблю: загроможденную вещами, с закутками» (Липавский Л. Разговоры // Архив Друскиной). Интерес поэта к собственной обстановке подтверждается небольшой фразой из его дневников: «С давних времен я люблю помечтать: рисовать себе квартиры и обставлять их. Я рисую другой раз особняк на 80 комнат, в другой раз мне нравятся квартиры в 2 комнаты» (Архив Друскина). Эти слова сопровождаются двумя зачеркнутыми планами квартиры. О комнате Хармса см. также: Семенов Б. Время моих друзей. Л.: Лениздат, 1982. С. 269—270. вернуться Ввиду того что Друскин написал этот текст после того, как он разобрал архивы Хармса и Введенского, можно полагать, очевидно, что если не все, то, по крайней мере, значительная часть этих произведений была прочитана во время этих собраний. вернуться Уже с 1935 г. преследуемый за свою книгу «Танки и санки», расцененную как клевета на Красную Армию (см.: Фрадкин Г. Танки и санки // Правда. 1935. 6 апреля), Олейников был в 1937 г. арестован (его принадлежностью к партии объясняется то, что он был уничтожен ранее других). Официальная дата его смерти — 1942 год. Л. Жукова приводит следующий трагический эпизод: «Ираклий Андроников <...> приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: "Коля, куда так рано?" И тут только заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками. <...> Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все!» (Жукова Л. Справка с печатью // Новое русское слово. 1981. 8 ноября; упом.: Лосев Л. Ухмылка Олейникова // Олейников. Н. Иронические стихи. С. 7). вернуться В конце лета 1936 г. Введенский во время своей поездки в Харьков встречает ту, которая станет его второй женой, — Г. Викторову: «<...> он встречает Г.Б. Викторову, которая "убегает из дому" и становится его женой. Они тут же уезжают на Кавказ, потом возвращаются в Харьков. Там Введенский живет с тех пор, лишь наезжая в обе столицы, где его издательские дела после разгрома в 1937 году детской редакции Маршака оставляют желать много лучшего» (Мейлах М. Предисловие // Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XXV). вернуться Липавский Л. Разговоры (см.: Высказывания Введенского в «Разговорах» Л. Липавского // Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 251). вернуться Из этих несколько забавных текстов выходит, что Хармс родился несколько раз: «Теперь я расскажу, как я родился, как я рос и как обнаружились во мне первые признаки гения. Я родился дважды» (Хармс Д. «Теперь я расскажу, как я родился...» (1935) // Неделя. 1988. № 29. С. 22 (публ. В. Глодера под придуманным им названием «Автобиография»); Полет в небеса. С. 453—454). Эти две публикации содержат неточности, которые мы исправили по рукописи (см.: ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 69). Далее в этом тексте можно прочесть, что его родители поженились в 1902 г., и если он появился на свет только в 1905-м, то лишь потому, что его отец хотел, чтобы он родился непременно в Новый год. Значит, зачатие для этого должно было произойти 1 апреля. Однако, имея неосторожность поздравить свою жену с первым апрелем 1 апреля 1903 г., был с холодностью отвергнут 1 апреля 1904 г., и ему удалось добиться своей цели лишь на следующий год. К несчастью, его планы были окончательно разрушены спустя пять месяцев, так как маленький Даниил родился преждевременно. По настоянию отца акушерка попыталась вернуть недоноска в его внутриутробное жилище (водяная, цисфинитная жизнь!). Но безуспешно: «Присутствовавший при этом один наш знакомый студент Военно-медицинской Академии заявил, что запихать меня обратно не удастся. Однако, несмотря на слова студента, меня все же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то запихали, да второпях не туда». Благодаря вмешательству опытного врача, прописавшего матери очистительное, произошло второе рождение ребенка. К великой досаде отца: «Тут опять папа разбушевался, — дескать, это, мол, еще нельзя назвать рождением, что это, мол, еще не человек, а скорее наполовину зародыш, и что его следует либо опять обратно запихать, либо посадить в инкубатор. И вот посадили меня в инкубатор». Такими словами писатель заканчивает свою псевдобиографию, но нам представляется случай увидеть, как он родился в третий раз — в другом тексте, написанном примерно в это же время (1935): «Инкубаторный период В инкубаторе я просидел четыре месяца. Помню только, что инкубатор был стеклянный, прозрачный и с градусником. Я сидел внутри инкубатора на вате. Больше ничего не помню. Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1-го января 1906 года. Таким образом, я как бы родился в третий раз. Днем моего рождения стали считать именно 1 января» (Хармс Д. Полет в небеса. С. 455). Отметим, что этот текст находится вместе с текстами, написанными на одинаковых листах, пронумерованными от 3 до 14 и охватывающими период от 1933 до 1935 г. (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 227). Это немаловажный факт, поскольку перед нами один из многочисленных «сборников», подготовленных автором (все тексты тщательно переписаны). Композиция этого сборника интересна, так как здесь мы можем найти смесь прозаических текстов, «случаев», стихотворений и сценок. Вот перечень: «Пушкин и Гоголь», «Неудачный спектакль», «Математик и Андрей Семенович», «Новая анатомия», «Страшная смерть», «По вторникам под мостовой...», «Виктору Владимировичу Хлебникову», «Послание Казимиру», «Оптический обман», «Окно», «Подруга», «Утро», «Небо», «Первое послание Марине», «Второе послание Марине», «О драме», «Инкубаторный период», «Одна особа...», «Липавского начала мучить...» (четыре последних на одном и том же листе). Итак очевидно, что каждый из этих текстов, опубликованный врозь, должен быть прочитан с учетом других. |
