Они вышли из Тивяку еще вчера, погрузив на бат вещи Колосовского. Фауст Владимирович должен спуститься до Сукпая один в оморочке. Потом все вместе они пойдут на Черинай за Шишкиным. Дада и Динзай провели эту ночь в тайге на охоте и сейчас вышли на Хор по притоку Дзюгдэ.
— Ну, теперь, Лидия Николаевна, можете обрадоваться, — сказал Василий, — будет вам еще один трофей для музея.
Не сговариваясь, Василий и Семен положили весла поперек бата, поджидая наших друзей. Они уже были близко.
— Е-у! — выдохнул Дада, хватаясь за борт нашего бата. — Багдыфи еу! — воскликнули они разом — он и Динзай. — Давай привязывай…
Баты поплыли рядом, касаясь бортами друг друга. Так удэгейцы часто, когда спускаются вниз по Хору, связывают вместе по два бата и плывут.
— Вот, возьмите, — Дада бросил прямо на колени Лидии Николаевны убитую выдру.
— Где нашли? — Василий потянулся за ней, разглядывая добычу.
— Под корягой нашел он, — Динзай кивнул на Даду.
Тот, едва отдышавшись, пил с весла воду. Ватная куртка стесняла его движения. Старик сбросил ее. Вчера я отдала ему свою гимнастерку, которую оставляла в Тивяку про запас. Дада был теперь в ней и уверял меня, что не мерзнет. Но через несколько минут снова надел куртку. Без весел баты шли медленно.
— Ого! Посмотрите, кто это! — воскликнул Василий.
Неподалеку от устья Чуи, на широкой открытой косе, стоял шатер. Еще издали мы узнали Маяку. Рядом с ним сидела его супруга. Они направлялись в Тивяку.
— Пристанем? — спросил меня Василий.
— Конечно.
Маяка обернулся на свист Василия, встал и замахал руками. Мы сошли на берег, шумно здороваясь. Супруга Маяки вынесла из шатра два свертка. Один протянула Даде, другой — Василию. Василий быстро расшил свой сверток, извлек оттуда несколько пачек папирос, конфеты и шапку. Все это ему прислала жена. Не скрывая радости, он прочитал письмо, потом надел шапку и засмеялся.
— Вот шапка историческая. Все фронты в ней прошел. Теперь опять пригодилась. Ну что, закурим? — Василий роздал всем курящим по пачке папирос. — Давай, Динзай Мангулевич, закуривай, — подмигнул он Динзаю. — Теперь не будем прятать… Отец! — окликнул Василий Даду.
Но тот уже набил табаком трубку и сидел у самой воды на камнях, чего-то ожидая. Перед ним лежали теплые рукавицы, шапка-ушанка, два белых узелка, стянутые нитками. Я подошла к нему. В руках он вертел конверт.
— Читай мне, — сказал Дада, видя, что я оказалась с ним рядом. — Идем туда, — он указал на свой бат.
Я прочитала ему письмо. Письмо было написано по-русски:
«Здравствуй, дорогой отец!
Шлет тебе привет твой сын Сандали Дадович Кялундзюга. Я давно приехал домой. Меня демобилизовали из армии, так что я теперь работаю в колхозе. Кета пошла хорошо. Наловили триста штук. Ловили вдвоем с братом Гагой. Картошку на своем огороде копать не кончили, а колхозную всю собрали. Получилось много. Люди не знают, куда девать. В этом году такая крупная картошка. Все удивляются: почему такая?
Ты как себя чувствуешь, отец? Как твое здоровье? Ждем тебя домой, прямо не знаю, когда дождемся. Я тебя уже два года не видел, как тот раз приезжал на побывку, так и все.
Посылаем тебе шапку, рукавицы, табак, сахар и конфеты. Желаем самых лучших пожеланий и передаем привет всей экспедиции. До свиданья. Писал Сандали Кялундзюга и еще двое твоих сыновей, Гага и Павел…»
Я перевела письмо на язык Дады, и когда мы снова отправились в путь, он попросил меня пересказать письмо еще раз. Старик соскучился о своих сыновьях. Глаза его увлажнились.
— Сандали дома, это хорошо! — вздохнул он с облегчением.
Баты пришлось отвязывать. Теперь нам предстояло итти поперек реки. Дада предложил мне рукавицы, хлопнув ими друг о дружку.
— Бери!
И сам засмеялся, зная, что не смогу записывать в рукавицах.
— Почему Динзай такой сердитый, как будто на медведя идет? — заметил Василий.
Динзай молча сидел в носовой части бата. В эти дни он мало разговаривал. Может быть, человек этот задумался над своей судьбой? Ведь не случайно он спросил вчера: «Когда поступают в колхоз, пишут заявление?»
Все удэгейцы торопились домой, всех ждали семьи и, главное, ждали большие, общие дела, от которых люди становятся как бы сильнее друг перед другом. Но кто ждет Динзая? Детей у него нет. Жена сейчас живет у каких-то дальних родственников, и если ждет его, то разве только для того, чтобы сказать, что ей уже надоело кочевать с Хора на Бикин и обратно. Что у них есть с женой? Старый бат, берестяные подстилки, две кабаньих шкуры, «имогда» — коробка с нитками для шитья, облезлый чемодан, где лежит вышитая рубаха Динзая, халат жены и полотенце — вот и все. Зато младший брат его Пимка — бригадир в колхозе. У него свой дом. В доме стоят железные кровати, под кроватями чемоданы с бельем, на окнах — цветы. Пимкина жена варит кашу на молоке, рыбу жарит на сливочном масле, в стеклянной вазе конфеты подает. Пимка не ищет себе работы. Она сама его находит. Работы много: летом на полях, зимой в тайге, на охоте. Пимка хороший охотник. Зверя видит далеко. А Динзай разве хуже стреляет? Но когда стрелять? Где охотиться? В хорской тайге он гость.
Вот о чем мог думать сейчас Динзай. Я спросила его: почему он молчит, может быть, нездоровится? Динзай подогнал свой бат к нашему и сказал:
— Здоровится, ничего. Думаю немножко.
Перед вечером мы расстались с Дадой и Динзаем. Они свернули куда-то в протоку. Ночь застигла нас недалеко от Сукпая. Как ни спешил Василий домой, пришлось опять ставить на берегу палатку, разводить костер. Дрова плохо горели. Моросил дождь. Сыростью веяло от камня. В палатке было холодно, как в ущелье. Я сняла сапоги, надела их на колья. В улах было теплее.
Всю ночь Василий и Семен не спали, сидели у костра, варили уток, стряпали, гремели посудой. На рассвете Василий ударил ложкой о железную тарелку:
— Вставайте кушать полтавские галушки!
Он был весел. Еще бы! Таежные испытания подходили к концу. Скоро Гвасюги… Мы столкнули на воду бат, когда в небе еще догорали последние звезды. Над рекой висел густой туман. Около устья Сукпая я попросила остановиться. Было уже светло.
— Эх-ма! Здесь кто-то ночевал!.. — Василий пнул ногой черные головешки забытого костра.
Неподалеку от костра стоял шест с выцветшей красной лентой. Это был таежный знак Джанси Кимонко. Значит, Джанси ходил на Сукпай и слово свое исполнил. Интересно, что он успел написать за лето, какие главы! Мне захотелось поскорее попасть в Гвасюги.
— Наверное, у нас дома кинокартины хорошие были, — говорил Василий, погружаясь в приятное раздумье. Он уже сидел в лодке.
Только теперь, шагая по камням в мягких охотничьих улах, я вспомнила, что оставила свои сапоги на кольях, там, где мы ночевали. Василий успокоил меня:
— Это ничего. Сапоги найдутся.
Улы мои очень скоро намокли, размякли. На дне бата плескалась вода, а плыть нам было еще далеко… Лидия Николаевна опускала в воду шест, я записывала цифры. Нечаев сидел посредине бата, задумавшись. Мне казалось, что он дремал. И вдруг…
— Т-с-с!.. — Нечаев взмахнул рукой. — Сохатый…
И верно, слева, у протоки, заросшей тальником, прошел большой лось. Он даже не повернул головы в нашу сторону. Так и скрылся в кустах. Василий схватился за ружье, выстрелил, несмотря на то, что я просила его не стрелять. У нас было разрешение только на тех лосей, которых мы убили. Этот доставил бы немало хлопот. Охотничья инспекция зорко охраняла леса. Гулкое эхо прокатилось в горах и смолкло. А лось бежал, и под его копытами ломались кусты.
— Э-э-э-й! — изо всей силы закричал Василий, поднимая в воздух весло, потом ударил веслом по воде. — Вот, чорт возьми, обидно! — Узкие, острые буравчики-глаза его поблескивали. Он ведь был сыном Дзолодо! Джанси Кимонко говорил, что Дзолодо реки и леса насквозь видел.
— Ничего, Вася, — подбадривал молодого удэгейца Нечаев, — не расстраивайся. Надо скорее вперед итти. Мы сейчас остановимся вон там, за поворотом. Я хочу осмотреть пойму.
