В это утро мы с Галакой умывали Шуркея. Для него это было неожиданно. Шуркей сидел задумавшись, и по его скуластому, смуглому лицу видно было, что он опять не умывался. Галака подтвердила это кивком головы. Она стояла сзади него и жестом дала мне понять, что неплохо бы проучить парня. В трех шагах блестела река. Как-то удачно мы сразу схватили его и потащили к воде. Он пробовал отбиваться, но у Галаки крепкие, сильные руки, она держит его за голову, пятится к реке. Я ухватилась за ноги. Вот мы уже по колено в воде.

— Отпусти, говорю тебе, отпусти давай! — кричит Шуркей, но Галака умывает его лицо холодной водой под громкий хохот собравшихся на берегу удэгейцев.

Шуркей побежден. Он ни на кого не смотрит. Стоя на носу бата, со злостью отталкивается шестом, так что шест выбивает барабанную дробь о борта. Он обогнал нас, чертыхаясь, кричит на весь лес. Кулики на отмелях вскидываются и улетают… Но гнев его недолог. Вечером на привале он уже опять смеется, поет песни и обещает каждое утро умываться.

Это лето выдалось на редкость дождливым. Наши палатки почти не просыхали за все время пути. От дождей страдали экспонаты, книги, вещи. Пока мы продвигались до Тивяку, большая вода несколько раз заставляла нас искать высокие берега. Уютный склон речной террасы, поросший березовым лесом, показался нам превосходным убежищем.

— Вот видите, — сказал Нечаев, оглядывая березовый лес, осветившийся кострами, — нам говорили, что в этой тайге не было пожаров. А на самом деле что? Смотрите, ведь береза — это первый поселенец горелой тайги. Когда-то здесь росла ель. Теперь она активно возрождается. Береза скоро исчезнет, уйдет отсюда, потому что настоящая хозяйка леса — ель — не даст ей света.

Мы стояли в березовой роще целую неделю. Здесь можно было переждать, пока успокоится Хор, и, не теряя времени, вести научные наблюдения. С утра лагерь пустел. Члены экспедиции уходили в горы, вглубь тайги. Возвращались обыкновенно поодиночке, шли к костру. Студенты-энтомологи гремели пробирками; ботаник закладывал в сетку новые растения; Колосовский, изучавший реку, занимался вычислениями. Мне надо было писать очерки. Тем временем удэгейцы свежевали какого-нибудь зверька, пойманного для музея. Лидия Николаевна ревностно следила за тем, чтобы нож охотника не испортил шкурки.

По вечерам, когда переставал дождь, Колосовский развертывал нашу походную радиостанцию. Сидя верхом на скамеечке генератора, удэгейцы по очереди вертели ручки этой забавной машины. Разместившись вокруг, мы с нетерпением следили за настройкой и жадно ловили каждое слово хабаровской станции. За сотни километров двухсотсороковая волна приносила нам вести о событиях в мире, о возрождении разрушенных врагом городов, о строительстве новых заводов, о горячей страде на колхозных полях, о героях пятилетки.

— Как думаете, — заговорил Василий, оторвавшись от передатчика, — здесь тоже когда-нибудь много людей будет? По-моему, все равно хорская тайга зашумит. А?

Мысль о будущих новостройках, о заселении хорских лесов уже не раз объединяла нас всех в оживленной беседе. Конечно, когда-нибудь, а может быть и скоро, придут сюда строители и проложат дорогу так же, как во время войны они проложили дорогу от Амура через Сихотэ-Алинь к морю. Когда-нибудь люди станут обживать и эти суровые места. А пока здесь гулко плещется о берег волна и впервые в белоствольной роще, освещенной сиянием костров, гремит музыка Чайковского.

В эти дни дважды передавались по радио мои очерки об экспедиции, напечатанные в газете. Удэгейцы воспринимали это как событие необыкновенное. Они прислушивались к голосу диктора и шептались друг с другом. Василий толкал Шуркея под локоть, улыбался. Упоминание о Джанси Кимонко, о них самих казалось им настолько невероятным в эти минуты, что Дада, раскрывший от изумления рот, посмотрел на репродуктор и вдруг просиял весь.

— Как так? Почему знают, что делаем, как работаем, а?

— Тсс!.. — взмахнул рукой Колосовский, требуя тишины.

А диктор меж тем продолжал говорить о богатствах хорской природы, о том, какие замечательные изменения произошли в жизни удэгейского народа за годы советской власти, о государственном значении нашей экспедиции, в которой удэгейцы принимают горячее участие.

Когда окончилась передача и Колосовский выключил репродуктор, люди долго еще не покидали своих мест, сидели на траве полулежа, разговаривали, делились впечатлениями.

— Это как получается? — заикаясь, обратился ко мне Динзай. — Вот вы, значит, пишете. Так? Потом радисты передают в Хабаровск. Так? Потом газета отпечатала, и опять по радио читают. Теперь все люди кругом знают, как идем. Это здорово интересно, понимаешь… Надо скорее вверх итти…

— Скорее, скорее! — передразнил его Дада. — Как итти? Вода совсем не пускает.

Старик сердился. Он не любил, когда Динзай говорил необдуманно. В эти дни действительно Хор был глубоким. Трехметровые шесты батчиков едва упирались о камни в воде. Двигаться на такой глубине вверх по реке было невозможно.

— Ничего, — продолжал Динзай, — еще два дня так будет, потом быстро пойдем…

Как-то рано утром на весь лес протяжно взревел берестяной рожок Батули, сделанный им для охоты на изюбря. Это означало: подъем! Люди выходили из палаток, бежали к реке умываться и, наскоро позавтракав, стали грузить баты. Колосовский объявил отход. Удэгейцы погасили костры. Шуркей бегал по берегу с полотенцем в руках и громко пел «Бескозырку».

— Ехаем, ехаем! — весело говорил Дада, прикрывая пилоткой кудри. Он уже оттолкнулся от берега. — Бери кружку!

Я не успела еще допить чай и вынуждена была заканчивать завтрак в пути. Опять замелькали пестрые камни на дне реки, заросли дудника и осоки по сторонам, и слева и справа поплыли навстречу горы.

— Скоро будет Чуи, — сказал Дада, когда мы были уже в двух километрах от ее устья.

Впервые только здесь мы заметили на склонах гор интересное и редкое в условиях дальневосточной природы явление — оползни. От вершины высокого холма и до подножья как будто кто-то нарочно прорубил просеку. Огромные деревья, опрокинутые вершинами вниз, сползли вместе с почвой, обнажив красноватый камень. Вода и здесь показала свою разрушительную силу.

— Выходит, что на этих склонах лес вырубать нельзя, — заметил Андрей Петрович. — Лес поддерживает естественное сцепление земляных масс, и это очень важно иметь в виду будущим строителям.

Чем ближе мы подходили к Чуи, тем больше стало встречаться подводных камней и заломов. За дорогу я наслушалась об этой реке не мало историй. Чуи — река быстрая, порожистая. Вся она захламлена корягами, и плавание по ней связано с большим риском. Тем более странным казалось то, что при впадении в Хор река эта как будто усмирила свой бег. Устье ее представляет собой типичную дельту, разделенную тремя рукавами. Река здесь глубокая. На быстрине наши батчики держатся осторожно и, когда пересекают Хор, становятся на колени, работая веслами.

Беда, если неопытный батчик потеряет равновесие. Хор мгновенно зашумит над головой, и бешеные струи понесут бат с такой силой, что и опытному пловцу не легко справиться.

Я поняла это, когда тонула около Чуи. Все вышло очень просто. На последней стоянке Василий оставил свою собаку. После того как мы прошли вперед по реке километра четыре, я вспомнила:

— А где Дзябула? Зачем ты оставил собаку?

Василий молчал. Он был не в духе. Последнее время собака стала привыкать ко мне, и это ему не нравилось. Наконец мы с Дадой переглянулись и поняли.