На столе появились разнообразные кушанья, начиная от зеленых огурцов в сметане, с луком и петрушкой, от жареной рыбы, пельменей, яичницы и кончая национальным блюдом «сбулима» (отваренным, мелко изрубленным мясом, политым сохатиным жиром).

Первый тост произнес Гольду. Все поднялись с протянутыми кверху стаканами и ждали, что скажет старик. Он говорил на родном языке:

— Выпьем за новую жизнь! Раньше удэ не знали, что такое свадьба. Раньше женились так: если есть в моем доме парень, а в твоем девочка, менялись, продавали. У кого не хватит калыма, железного котла нет впридачу, тот останется без невесты. Сейчас другая жизнь. Сейчас молодые люди грамоту знают, сами находят один другого, котла не надо. Вот Сида пришел из армии и выбрал Анябу. Пусть живут счастливо. Выпьем за новую жизнь!

За столом стало шумно, молодых поздравляли, по русскому обычаю кто-то кричал им: «Горько!» Снова звенели стаканы.

Джанси Кимонко поднялся из-за стола и, взмахнув рукой, попросил тишины.

— Я предлагаю тост за дружбу народов! — начал он и, вплетая в русскую речь удэгейские слова, заговорил о великом счастье, которое дала удэгейцам советская власть.

Он закончил свою речь стихами. Все захлопали в ладоши. Брат невесты, Матвей, взял в руки балалайку, заиграл.

Тем временем Гольду подозвал к себе жениха и невесту. Те встали перед ним на колени, склонив головы.

— Живите дружно, — говорил старик. — Работайте. Самое главное, трудиться надо. Смотрите, какой я старый. Но я работаю, помогаю. Будете хорошо работать — все вас будут уважать. Не ссорьтесь. Не смотрите друг на друга косыми глазами. Живите весело. Пусть будут дети у вас. Желаю вам счастья.

Он поцеловал их три раза и отпустил.

В этот вечер мы услышали много удэгейских песен. Сначала заставили петь Мирона. Он долго отказывался, смущался. Затем, уступая желанию гостей, запел старинную удэгейскую песню с придыханиями и подголосками:

В гортанных звуках слышалось подражание птицам, завыванию ветра, звону ручья. Древние песни «лесных людей» раскрывали их прошлое, когда полудикие, кочующие племена учились языку у природы. Мирон был чем-то похож на индейца. На смуглом, как бронза, лице без морщин выделялись длинный, чуть-чуть приплюснутый нос, резко очерченная линия губ, опущенных вниз уголками. Он пел тоненьким голосом, закрыв глаза. Две пряди густых черных волос все время спадали ему на лоб. Он поправлял их рукой и пел:

Голос его звучал нежно. Это как-то не вязалось с тем, что Мирон вообще говорил всегда громко, даже грубовато. Некоторые удэгейцы его побаивались, считали, что председатель колхоза слишком резок и требователен. В тех случаях, когда люди были недовольны каким-нибудь решением Мирона, искали Джанси Кимонко. И хотя после беседы с Джанси Батовичем решение это часто не менялось, удэгейцы уходили от него с ощущением большой теплоты. Рассчитывать на душевные разговоры с Мироном было трудно. Он считал свою холодную строгость началом порядка в колхозе. В 1939 году колхоз «Ударный охотник» был участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Удэгейцы добились высокого урожая картофеля. А ведь каких трудов стоило их научить обрабатывать землю! Мирон вначале и сам не верил, что удэгейцы станут хорошими хозяевами.

До недавних лет многим удэгейцам не приходилось видеть домашних животных — лошадей и коров. Когда в Гвасюги из района впервые доставили двух лошадей и нескольких коров, все стойбище выбежало смотреть на них, как на диковину.

Ухаживала за коровами вначале русская женщина. До поры, пока не появились сараи, скот оставался под открытым небом и доить коров приходилось на улице. В это время собиралась такая толпа, что доярке невозможно было повернуться. Ребятишки заглядывали, как льется в ведро молоко, щупали рога и так гоготали, что доярка однажды не выдержала и попросила в сельсовете выставлять на это время дежурного.

Правление колхоза решило выделить двух доярок, которые учились бы у русской женщины. Когда она уехала, доить коров стали удэгейки. Один раз корова переступила с ноги на ногу и опрокинула ведро с молоком. Новая доярка, Дуся Кялундзюга, испугалась, бросила все и с криком побежала по стойбищу: «Не буду больше доить!»

Случай этот обсуждался на общем колхозном собрании. Мирон Кялундзюга и доярке хотел сделать внушение и сам толком не знал, что же предпринять. «Чорт знает, как быть? Чего боимся? Наверное, надо привязывать к дереву, что ли. Не будем же мы всем колхозом ее за вымя тянуть».

На помощь пришли учителя. Они сами доили коров и продолжали приучать к этому удэгейских женщин.

Когда, раскорчевав тайгу, они в первый раз выехали в поле, Масликов показывал удэгейцам, что надо делать. Он сам шел за плугом, а они смотрели на него и смеялись ото всей души, как дети. Но он терпеливо учил их и пахать и сажать овощи. Теперь все знают, как это делается. В любой избе вам подадут на стол мясо с картошкой, приправленные лесным луком и перцем. Непременным продуктом питания стало молоко, а удэгейские дети предпочитают его мясу.

В первые годы войны, пока Мирона еще не призвали в армию, он оставался на посту председателя колхоза. Вместе с Джанси Батовичем они проводили большую работу.

В простенке между окнами висит под стеклом благодарственная телеграмма от товарища Сталина, адресованная Мирону Кялундзюга и Джанси Кимонко. Удэгейские колхозники тоже отдавали в фонд обороны свои трудовые сбережения.

Мирон, потянувшись к тарелке, сказал:

— Почему так плохо кушаете, товарищи! Русская пословица как говорит: песнями нельзя накушаться? Правильно?

— Пословиц много, Мирон, — заговорил вдруг Федор Иванович Ермаков, блеснув очками. — Говорят еще так: «Не единым хлебом сыт человек». Понимаешь?

— Это верно! — поддержал Джанси, расхохотавшись.

Надежда Ивановна, сидевшая рядом со мной, посмотрела на Ермакова долгим, удивленным взглядом и шепнула мне:

— Федя никогда за словом не лезет в карман. Вот веселый человек, прямо не знаю, что такое…

— Поэтому, — продолжал Федор Иванович, — следующим номером нашей программы будут песни Джанси Батовича. Просим! — и всплеснул руками, захлопав изо всей силы.

— Просим! Просим! — закричали все сразу.

Джанси поднялся, смущенно оглядываясь по сторонам. Мирон встретил его восторженными глазами, все еще продолжая аплодировать. Мирон и Джанси любили друг друга. В старину не было такой дружбы между мужчинами из рода Кялундзюга и из рода Кимонко. По внешнему виду и по характеру они были не похожи один на другого, как несхожи между собой угловатая и волнистая линии.

— Я спою вам свою песню, — сказал Джанси.

И вот песня полилась весело, звонко: