– Так в поселке только твоя рота? – спросила я. В одной роте могло быть до 150 человек.

Агапов погрустнел:

– Что от нее осталось. У нас в поселке два взвода, и мы многих потеряли во время боев. Эти чешские сволочи хуже белых.

– Они все предатели, – согласилась я.

– Да. Ладно, давай возьмемся за дело, чтобы повара нашли, чем нас вечером кормить.

Работа успокаивала. Я складывала в отдельную кучу капусту, выставляла рядком мешки зерна и в одну линию аккуратно выкладывала на алтарь морковь. Агапов не переставал трепаться. Рассказывал мне о друзьях, о жизни в армии, о семье, застрявшей в Омске – городе восточнее нас под контролем белых. Я не перебивала. Можно найти общество и похуже.

Пока он болтал, я все думала об Анне. Она сейчас одна в пустом и мертвом доме, с чехами. Но ничего, справится и без меня. Поедет в Екатеринбург. Спасется от Юровского, и я никогда ее больше не увижу.

Остаток жизни она проведет, думая, что я ее ненавижу. Да, она царская дочь и лгунья… но все-таки Анна. Я не могла ее ненавидеть.

Что она думает обо мне? Можно поехать к дому Герских и попросить у нее прощения. Но что если она до сих пор злится? Что если она не попросит прощения за вранье? Я не могла решить, готова ли я рисковать.

Через какое-то время солдаты перестали приносить вещи. Наводить порядок стало проще, и я закончила, так и не успев принять решение. Мы с Агаповым встали рядом и осмотрели результат наших трудов.

– Неплохо, – оценила я.

– Рад был поработать с тобой, Аня, – сказал Агапов. – Ты не голодная? Могу поискать тебе что-нибудь.

Я действительно была голодная. Но Агапов казался слишком приставучим, а мне хотелось проведать Буяна.

– Меня семья искать будет. Я лучше пойду. Но рада, что смогла помочь.

– Уверена? Ты грустная какая-то. Может, я тебя развеселю? Хочешь, спою? «Эх, яблочко, да на тарелочке, надоела жена, пойду к девочке».

Он спел непристойную версию старой народной песни.

Мне хотелось засмеяться. Но внутри я чувствовала лишь пустоту.

– Извини, – сказала я.

Он был добрый и почти такой же милый, как Вальчар.

Я отмахнулась от нелепой мысли. Агапов заслуживал лучшего, чем моя ложь.

– Слушай, Агапов…

Сильная костлявая рука с размаху опустилась на мое плечо. Я едва не потеряла равновесие и обернулась, раздраженная.

Подняла хмурый взгляд, чтобы посмотреть на нарушителя моего спокойствия.

Это был Стравский.

Одна мысль свалилась на меня, как срубленное дерево: «Беги!»

– Ты, – протянул он елейным голосом.

Его пальцы до боли впились мне в плечо с силой кузнечных щипцов.

Я скинула его руку, оттолкнула его локтем и дала деру что есть мочи: оббежала алтарь и понеслась по проходу мимо солдата с охапкой сена в руках.

– Остановите девчонку! – закричал Стравский. – Она предательница!

Немногие оставшиеся в церкви солдаты повернулись ко мне, и сердце подпрыгнуло к горлу. Кто-то выставил руку, загораживая мне дорогу, и я отпрыгнула в сторону. Врезалась в скамейку, сильно ушибла бедро об острый угол. Проглотив боль, я оттолкнулась от скамьи, пригнулась и побежала между рядов к боковой стороне церкви.

Стравский все кричал. Два солдата побежали за мной, топая по старому деревянному полу и ударяя ладонями по спинкам скамеек. Я напрягла все силы – никогда мне не приходилось так быстро бегать в столь узком пространстве. В конце ряда я свернула влево. Еще два солдата выскочили из входных дверей и присоединились к погоне.

Я побежала направо. За алтарем была дверь. Если она ведет наружу или хотя бы в подвал, у меня есть шанс сбежать. Оставались всего двое солдат рядом. Стравский снова закричал и тоже побежал за мной. Я ускорилась.

Агапов встал перед алтарем на моем пути, в пяти локтях. Пропустит ли он меня? Сзади меня настигали солдаты. Слева была стена – бежать некуда. Сердце заколотилось быстрее, чем гремели ботинки преследователей. Я сосредоточилась на Агапове. Он не двинулся с места. Он мне не поможет.

Плечом я врезалась в его тело и оттолкнула солдата обеими руками. Я почти убежала, но Агапов дернул меня назад. Я ударилась об него, ткнула локтем в живот, наступила пяткой на ногу, и он наконец закашлялся и ослабил хватку вокруг моей талии.

Освободившись и не раздумывая ни секунды, я снова рванула к двери. Если она ведет наружу, я убегу отсюда к черту; если в подвал – забаррикадирую проход.

Но не тут-то было. Агапов врезался в меня сзади и опрокинул на пол. Я упала на левый бок, а сверху меня придавил его немалый вес; из легких выбило весь воздух.

Агапов пошевелился, и я вдохнула сквозь сжатые зубы. Его огромные удивленные глаза уставились на меня. В любой момент нас настигнут остальные солдаты.

– Пусти, – приказала я. Голос звучал слабо. – Я ни в чем не виновата.

Он пробежался взглядом по моему лицу. На мгновение я увидела в его глазах сострадание, но оно тут же исчезло. Он сжал челюсти и придавил мою голову к земле. Грубое дерево оцарапало щеку. Агапов заломил правую руку мне за спину, да так сильно, что я застонала от боли. Я не могла пошевелиться.

Шаги затихли. Нас окружили кожаные сапоги.

– Молодец, Агапов, – задыхаясь сказал Стравский. – Вы трое, отведите ее к чекистам, и пусть глаз с нее не спускают. Она контрреволюционерка. Затем телеграфируйте командиру Юровскому. Он захочет встретиться с ней лично.

До полуразрушенной усадьбы, где укрывались лейтенант Вальчар и его люди, мы добрались быстро. Лесная тропа закончилась у подножия широкого зеленого холма. Мы ехали через пышные сады, где сорняки душили разросшиеся розовые кусты и живые изгороди.

Дом был трехэтажный – до пожара. Верхний этаж наполовину сгорел, а крыша обрушилась. Белые стены усадьбы почернели. Пропилеи[4], должно быть, когда-то символизировали величие, но теперь смотрелись так же нелепо, как макияж на жертве оспы. Окна на втором этаже были разбиты и испачканы сажей. Усадьба походила на дом с призраками из какой-нибудь страшной сказки.

Мы привязали лошадей в тенистой роще за домом и, ступая по разбитой лестнице, вошли в помещение через задний ход. Справа, увешанная паутиной, в подвал спускалась лестница. Мы же  поднялись на первый этаж, в мраморный вестибюль, который тянулся от лестницы до большой двустворчатой двери. В воздухе пахло сыростью и плесенью. Хотя двери оставили открытыми, свежесть будто не хотела пробираться в дом.

По крайней мере, первый этаж почти не пострадал. Потолок вестибюля обрамляла замысловатая лепнина, сохранились обои, хотя в некоторых местах их исцарапали и порвали. В скудном свете, проникающем сквозь фрамугу[5], плясала пыль и становились заметнее трещины и сколы на мраморном полу. Люстра была разбита, а мебель, похоже, всю вынесли.

Я последовала за лейтенантом Вальчаром в дверь справа и удивленно распахнула глаза.

В гостиной расположились еще несколько чешских солдат. Сняв от жары рубашки, они валялись на сломанном диване или играли в карты у дальних окон. Когда мы вошли, солдаты встали. Некоторые смутились из-за того, что их застали в таком виде. На полу спали, не шевелясь, двое раненых: у одного была перевязана нога, а другой сильно потел, страдая от лихорадки.

– Это Анна Вырубова, – представил меня лейтенант Вальчар на немецком. – Я рассказывал о ней утром. Она поедет с нами в Екатеринбург.

Высокий бледный солдат, стоявший, облокотившись на подоконник и сложив руки на груди, бросил что-то на чешском, и по комнате пробежался тревожный шепот. Лейтенант Вальчар нахмурился и строго ответил. Солдаты замерли.

Я прокашлялась.

– Благодарю вас за то, что позволили укрыться с вами, – сказала я. – Обещаю, что помогу вам, чем смогу, и не буду вас беспокоить, пока мы ждем возможности уехать в Екатеринбург. Вы не представляете, какую огромную услугу оказываете. Да благословит вас всех бог. Лейтенант Вальчар, будьте добры, представьте меня вашим людям. Я бы хотела знать их имена.