— Эй, ты чем там занимаешься?

Я встал и спустился к Смурфу, хотя все еще был в Нью-Йорке. Смурф прихватил с полдесятка бутылок виски и бутылку коньяка.

Он принялся засовывать все это добро в мой хоккейный баул.

— Я не буду тырить выпивку, — запротестовал я.

— Да ну? Ты что, не хочешь бухнуть?

— Я не хочу, чтобы мою сумку набивали краденым. Смурф вздохнул:

— Зачем мы сюда пришли? Можешь мне сказать?

— Чтобы забрать деньги, которые больше не лежат в ящике стола.

— А если денег нет…

— …значит, так тому и быть, — закончил я. — Деньги выследить нельзя. Но если я выйду отсюда с семью бутылками бухла — ничего удивительного, если я попадусь. По моему баулу сразу видно, что он набит краденым добром.

— Ты какой-то нервный, — заметил Смурф. Он исчез на кухне и вернулся с двумя бумажными пакетами, на которых значилось «НК»[4].

Виски он сунул в пакеты, коньяк — к себе в рюкзак. Направился ко входу.

— Ты слишком нервный, вот в чем твоя беда.

— Где мы спрячем бутылки? — спросил я.

— Можешь взять с собой, к Курту, — предложил Смурф, и мы вышли в сад. Никого не было видно. Из окон дома где-то выше нас лилась струнная музыка.

— А вообще нет, — сказал Смурф погодя. — Курт просто захочет стащить бутылку.

— А ты не можешь забрать их к себе? — спросил я. Мы вышли из калитки и спустились по склону.

— Да их тут же найдут. Сестра, мать или Сикстен. И тогда про них можно забыть.

Смурф остановился.

— Подвал, — сказал он.

— Какой еще подвал?

— У твоей бабушки.

О, братья, о возлюбленные мои сестры! Такова грудь! Изогнуто-теплая, полная волнующейся жизни, сияюще бледная; ты просыпаешься рядом с ней — и она твоя. Такова грудь!

Такова кожа! Блистательно-белая, в тонких бороздках, что каналами тянутся по равнине плоти. Ее грудь была моей, когда я покоился с ней рядом в двуспальной кровати — до тех пор, пока в мою жизнь не вошел Навозник. Грудь моей матери принадлежала мне до того дня, когда ее отняло у меня это чудовище.

О, сестры, о возлюбленные мои братья!

Утративший сокровище познал ненависть!

Мы уже почти поравнялись с бабушкиным домом, и тут сзади вырулила серебристая «ауди» и остановилась прямо перед нами. Передние дверцы распахнулись, из машины выскочили двое громил с темно-русыми волосами и в кроссовках. Жирный схватил Смурфа, прежде чем тот успел кинуться наутек. Второй — от него пахло одеколоном — дернул к себе мой баул.

— Куда вы ее дели, мелкие засранцы? — заорал жирный и ударил Смурфа в лицо. Смурф бросился в лес, жирный за ним. Я пнул коленом в промежность того, кто собрался обработать меня, вырвался и помчался вверх по улице, к метро. Тот, второй, швырнул мой баул на асфальт, прыгнул в машину, рывком тронулся с места (в спину мне ударил свет фар) и на полной скорости погнался за мной прямо по тротуару. Я отпрыгнул в кювет, встал и кинулся вниз по склону, на берег. Какое-то время я бежал в темноте, потом выскочил на тропинку и увидел поодаль чью-то тень. Тень оказалась Смурфом, который над чем-то склонился. Я подошел. Смурф сжимал револьвер. Совал патроны в барабан один за другим.

— Ишь ты, — шипел он. — Подойди только, чертов макаронник. Подойдите только, черномазые, я вам всем покажу!

Я дернул револьвер к себе.

— Какого хрена! Совсем, что ли, рехнулся! — крикнул Смурф и попытался отнять у меня револьвер.

— Это ты какого хрена творишь! — заорал я в ответ. — Это ты рехнулся!

— Дай сюда.

— Хрен тебе.

Смурф вновь попытался отнять револьвер, но я отскочил. Смурф остался стоять на тропинке.

— Отдай, или я тебе больше не друг!

— Ты же обещал вернуть его на место!

— Отдай, я застрелю эту сволочь. Убью сраных макаронников. Они стащили наше бухло.

— А мы стащили их лодку.

— Он меня ударил! Глянь!

— Смурф, ты обещал вернуть пушку на место. Ты меня обдурил. Своего лучшего друга вертанул.

— Чтоб хоть один черномазый меня пальцем тронул! Отдавай пушку.

Смурф направился ко мне, я попятился.

— Дай сюда!

— Ни за что.

Какое-то время Смурф пялился на меня из темноты. В лесу было так темно, что мы едва видели друг друга. Я слышал, как он пыхтел. Казалось, я чувствовал его запах.

— Ты что, не друг мне? — спросил Смурф, и голос у него был как десять лет назад.

Я видел только его тень. Слышно было, как выше по улице хлопнули автомобильные дверцы.

— Нет, если ты начнешь палить по людям.

Я покачал головой, но Смурф этого не увидел.

Он круто развернулся и скрылся в лесу. Затрещали ветки. Смурф удалялся с грацией экскаватора.

Полная тишина.

Я изучил револьвер. В барабане шесть патронов.

Я вынул все, ссыпал в карман. Потом засунул револьвер за пояс штанов сзади.

Я отправился на Шерхольмен, где на холме жил Курт; из окон его дома открывался вид на IKEA.

Курта я не видел больше года. Он открыл дверь, щурясь на меня в свете подъездной лампочки. Боже, как он похудел.

— Кого я вижу! Йон-Йон! Давненько не виделись. Совсем давненько. Love me or leave me[5].

Курт отступил в сторону, я вошел. Он закрыл за мной дверь, набросил цепочку и положил костлявую руку мне на плечо:

— Ну как ты?

— Отлично.

— А Смурф куда делся?

— Отвалил.

Курт пошел в гостиную, я за ним. Балконная дверь была открыта, на проигрывателе крутилась пластинка.

— Слышал вот эту?

Курт вскинул руки, словно играет на саксофоне. Перебирал пальцами воображаемые клапаны, сжимал колени, изгибался, как деревце в бурю, морщил лицо, закрывал глаза.

— Джеки Маклин!

Курт поднял воображаемый саксофон выше, обхватил губами мундштук. Джеки Маклин звучал как пилка для ногтей. Курт морщился, словно каждый звук причинял ему боль. Через балконную дверь в комнату пробирался ветерок из приикейских степей.

Мне стало холодно.

Курт выудил из кармана рубашки сигареты.

— Хочешь?

Он протянул мне одну, я мотнул головой. Курт встал у балконной двери.

— Что поделываешь?

— В понедельник в школу.

— А, ну да, черт. Зубрильня. В какую ходишь?

— У меня театральный курс в Тумбе[6].

— Правда? — Курт повернулся ко мне, выдул дым в мою сторону.

— Конечно, правда.

— Поздравляю, черт тебя раздери. Поздравляю.

— Спасибо.

— Значит, будешь актером?

— Может быть. Еще не знаю.

— Понятное дело, будешь. После музыкантов есть только одна профессия — актер. Ну еще, ясное дело, писатели. Вот так они и считаются: музыканты, актеры, писатели. А всяких шахтеров — в топку. Чертовы придурки. Вроде Смурфа. Мясники. Этому нолю без палочки только мясником и быть!

Курт закашлялся.

— Если б я ходил в школу, где бы учили на музыкантов, актеров или как писать, я бы тогда!.. Понимаешь? После такой школы ты уж не пустое место. После такой школы можно стать чем-нибудь. Кем-нибудь. И жить пофасонистее. А не рассматривать каждый день обрыдлый пустырь.

Курт жалобно вздохнул, поморщился. На пару секунд сделал музыку громче. Протянул ко мне руку, призывая помолчать. Он слушал саксофон, закрыв глаза, потом убавил звук.

— Ох, черт. Черт, если бы один-единственный шанс… Если бы хоть попытаться чему-нибудь научиться по-настоящему, хоть раз, то не жил бы человек сорок девять лет пустым местом.

Курт подошел и положил исхудавшие руки мне на плечи. Зажатая в пальцах сигарета чуть не обожгла мне шею.

— Ты должен воспользоваться шансом, понимаешь? Тебе никто больше его не даст. А тебе скоро стукнет сорок девять, как мне. Он быстро приходит, этот сраный день, когда понимаешь: ты пустое место, ноль, и жизнь свою ты профукал, она утекла в никуда.