На углу улицы стоял зеленый микроавтобус «фольксваген». Он въехал на тротуар, и мне пришлось идти между ним и стеной дома, чтобы не спускаться на проезжую часть. Краем глаза я видел спину человека рядом с водительским местом. Дверь была открыта. Я понял, кого вижу на переднем сиденье, и в тот же миг почуял: сзади кто-то есть. Хотел обернуться, но не успел. От удара по шее у меня искры посыпались из глаз, я упал прямо в автобус, кто-то навалился на меня, прижав к полу. Дверь со стуком задвинулась, и Навозник заорал прямо мне в ухо:

— Ну, сейчас ты у меня получишь, сукин сын!

Он еще раз ударил меня по шее, машина тронулась; качнувшись, она съехала с тротуара, набрала скорость и покатила к трассе.

— Что, поджал хвост? — надрывался Навозник. Я лежал на животе, и Навозник сидел на мне верхом. Весил он, наверное, килограммов девяносто. Я попытался пнуть его, и он снова ударил меня.

— Что-то крутизны в тебе поубавилось! — рявкнул он и велел водителю: — Давай к Слагсте!

Я потянулся назад, чтобы вцепиться в него, но он ударил меня чем-то тяжелым, и рука онемела. Потом он так треснул мне по шее, что в глазах потемнело. Падая лицом в траву, я услышал: «Сейчас он получит по заслугам». От удара ботинком в живот перехватило дыхание.

— Полегче, — услышал я голос Раймо.

— Полегче? Я этому засранцу так задам, что он долго не забудет!

Меня пнули тяжелым ботинком в голову, и я снова чуть не отключился, но крикнул:

— Я знаю, где можно добыть денег!

— Сволочь мелкая! — не унимался Навозник.

— Уймись, — сказал Раймо. Кажется, он удерживал Навозника — я слышал, как тот отвернулся. Я закрыл лицо руками.

— Я его так отделаю, что он ходить не сможет!

Наверное, Раймо оттащил его — судя по звукам, Навозник отбивался.

— Я знаю, где можно добыть денег, — надсаживался я.

— Давай послушаем, — предложил Раймо.

Навозник пнул меня в колено так, что я взвыл.

— Разбогатеете! — Я уже чуть не плакал.

— Давай его послушаем! — призвал Раймо. Приятнейшая музыка — финский акцент.

— Даю полминуты. Потом отлуплю так, что у тебя дерьмо из ушей полезет, — зарычал Навозник.

— Приди в себя, — посоветовал ему Раймо, его ботинки топтались у меня перед глазами. — Рассказывай.

— Две картины, — начал я. — Вместе они стоят тысяч триста-четыреста.

Навозник снова пнул меня по ноге, я закричал.

— Да уймись ты! — заорал Раймо, я услышал, как он лупит Навозника. Раймо невысокий, но широкий, как дверь, он без особых проблем управляется с Навозником, у которого в мышцах в основном жир пополам с пивом.

— Так что за картины? — Раймо протянул мне руку. Я сел. Машина стояла позади них. Мы где-то в Слагсте, я увидел грунтовку.

— Две картины, под кроватью. Одна — Улле Ульсон, другая — Грюневальд.

— И где эта кровать? — спросил Раймо.

— Скажу, если он пообещает больше меня не бить.

— Я тебе все зубы вышибу! — Навозник сделал попытку дотянуться до меня, но Раймо заступил ему Дорогу.

— Ну хватит, хватит. Пусть мальчик скажет. Навозник затих.

— Есть на другом конце города одна вилла. Двухэтажная, кровать на втором этаже, картины спрятаны под кроватью. Тетка, хозяйка, каждое утро плавает в бассейне. Двадцать минут мокнет, хоть всю обстановку выноси — она и не заметит. Дверь на террасу остается открытой. За двадцать минут надо войти, подняться по лестнице, залезть под кровать и открутить картины. На все про все — минут десять, не больше. Тетка не заметит, что картины исчезли, — она даже не знает, что они там. Может, мужик ее заметит, он возвращается домой около пяти. А мо-жет, и не заметит. Он же не каждый день под кровать заглядывает.

— Как картины попали под кровать? — поинтересовался Раймо.

— Не знаю. Но вчера они там были. Думаю, что еще пару дней пробудут. Вы можете наведаться туда, забрать картины и хорошо подзаработать.

— Врет он, стервец, — прошипел Навозник.

— Где эта вилла? — допрашивал меня Раймо.

— В Бромме.

Раймо протянул мне руку, и я поднялся. Он не отпускал меня.

— Давай, поедешь с нами на виллу. И если я тебе поверю, обещаю, что Роффе оставит тебя в покое.

Раймо втащил меня в машину и уселся между мной и дверью. Навозник запрыгнул на водительское сиденье, и машина покатила к Бромме. Пока мы ехали, Раймо объяснял, что за две картины, которые стоят тысяч триста-четыреста, его знакомый перекупщик точно даст тысяч тридцать-сорок.

Я смотрел в окно, за которым медленно проплывали большие виллы.

— Вот она, — сказал я, когда мы подъехали к дому Асплундов.

Раймо высунулся, оглядел дом.

— Где бассейн?

— На заднем дворе, — сказал я. Навозник тронул машину, и мы проехали еще несколько метров.

— Надо подняться по каменной лестнице, и увидишь бассейн. — Я показал. И увидел: у Элисабет горит свет.

— Врет он, защеканец, как всегда. — Навозник уже остановил машину. Раймо вынес вердикт:

— Я ему верю. Поехали.

Навозник вдавил газ в пол и понесся назад, в Аль-бю. Они высадили меня на автобусной остановке.

— А можно пакет с тренировочным костюмом?

Раймо протянул мне пакет.

— Если ты решил нас надуть — пеняй на себя. — Он пару секунд подержал мешок на весу, потом уронил его на асфальт.

Я подобрал мешок и направился к подъезду.

Парнишка на красном велосипеде кругами катался по песочнице — воображал, что он ковбой на лошади. В руке у него был игрушечный револьвер, и он пальнул в меня. Я пригнулся и побежал к двери. Лифт не работал, и я потащился наверх пешком.

Мама сидела перед телевизором, смотрела шведский сериал про финские паромы.

— На что ты похож! Ты что, подрался?

— Это из школы.

— Из школы?!

— Да, — сказал я. — Мы ставим пьесу.

— Какую еще пьесу? — крикнула она мне в спину.

— Старую, про хреново Средневековье! — Надо было перекричать телевизор.

Я закрыл дверь и разделся. Надел халат, из которого вырос, и мимо мамы пошел в ванную. Налил себе ванну с пеной. Колено пощипывало — там остались ссадины от пинков Навозника.

Я, время от времени охая, лежал в ванне и пытался осознать, что натворил. Обдумав все хорошенько, я понял, что нассал в горшок и теперь мне предстоит испить эту чашу до дна.

Возлюбленные мои сестры и досточтимые братья, скажите мне — что есть любовь? Это было задолго до того, как Навозник перебрался к нам; я еще не ходил в школу. Я спросил маму: «А вы с папой трахались?» «Не-ет, — сказала мама. — Нет, мы любили друг друга». «Папа тебя любил?» — спросил я. «Да», — сказала мама. «А почему тогда он уехал в Америку?» «Он там играл в театре, — объяснила мама. — Шведского языка он не знал, и ему пришлось вернуться туда, где у него была работа, для которой нужен английский язык». «А ты почему с ним не поехала, если он любил тебя?» — спросил я. Мама отвернулась.

«Почему? — не отставал я. — И почему он меня туда не взял? Он меня не любил?» На этот вопросу мамы не нашлось ответа. Она вышла на балкон и закурила. Наверное, в тот день я и научился шевелить ушами.

О, возлюбленные братья и досточтимые сестры! Скажите мне, ибо я должен знать: что есть любовь?

Я рыдая, бегу вниз по Мэдисон-авеню. И все время вижу ее. Догоняю разных женщин, останавливаюсь перед ними, заглядываю в лицо, но все они — не она. Рядом остановилась полицейская машина, полицейский светит на меня фонариком. Я нагнулся, завязываю шнурок. Полицейская машина плавно трогается с места. Я сижу на обочине тротуара, опершись подбородком на руки, и шепчу: «Элисабет».

Какой-то прохожий бросает мне серебряную монету. Она остается лежать на асфальте. На мне старые кроссовки с обрезанными носами, большие пальцы торчат. Я поднимаюсь, иду дальше. На тротуаре у ресторана вижу очередь. Ресторан называется «Полоний».

Бросаю взгляд в высокое окно — и вижу ее. Она как раз села, лицом к окну. Напротив нее — какой-то крупный мужчина. Я вижу, как она улыбается ему, как он кладет ладонь на ее руку. Я подхожу к швейцару.