— Она сидит на яблоне. Сейчас слезет.

— Спасибо.

Я слышал, как стучат по полу его шаги — быстрые, твердые. А потом различил ее бегучий шаг. Она, запыхавшись, взяла трубку.

— Алл о-о-о…

— Это я. Я люблю тебя.

Элисабет бросила трубку.

На следующий день в школу я не пошел, но ненадолго выбрался из дому. Спустился к Зимней бухте. Бродил у кромки воды, посматривая на Бромму. Представлял себе, что мне видна крыша ее дома. Наверное, Элисабет уже пришла домой. Я направился к Эолсхеллу[29] и Клуббенсборгу[30], чтобы оказаться поближе к ней. Пятьсот метров по воде. И еще метров триста до их дома. Итого восемьсот. Я проплываю двести метров за четыре минуты, значит, переплыл бы залив за девять минут и еще три минуты бежал бы по берегу. Итого двенадцать минут. Двенадцать минут отделяют меня от нее. Я попробовал воду, и меня стала бить дрожь. Сил не осталось. Я, наверное, едва смогу протянуть к ней руку, даже если окажусь рядом с ней.

Я вернулся домой. Бабушка приготовила красную фасоль, поджарила колбасу и мясо. Сказала, что теперь, когда я выздоравливаю, мне надо хорошо питаться. Но у меня не было аппетита, хотя я всегда обожал бабушкину красную фасоль.

Я лег на кровать и уставился в потолок, на пятно от сырости. Похоже на голову в профиль. Прищурившись, я различил ее лицо. Взял блокнот и начал писать. Как мы со Смурфом лет сто назад сидели у Зимней бухты. Рассказал про лодку и Патрицию, про то, как мы влезли к ним в дом, про револьвер — всё, всё. Такое будет письмо. Я напишу ей письмо и всё расскажу.

Я писал, пока у меня не свело руку, пока я не заснул от усталости.

На следующий день я вновь был дома, писал письмо. Закончил уже поздно вечером. Бабушка спросила, чем я там занимаюсь.

— Нам в школе задали, — объяснил я.

Бумага у меня кончилась. Я больше не мог писать. Написал, что люблю ее. И заснул.

На следующий день я почувствовал себя здоровым, но все равно в теле сидело странное чувство. Я купил почтовую марку и большой конверт, надписал адрес, бросил письмо в ящик. Потом отправился в город, ходил по улицам, рассматривал людей. В понедельник в школу.

На платформе «Централен» я столкнулся с Куртом. Он приехал за покупками. Курт плохо выглядел, одышливо сопел.

— Слушай, что со Смурфом? — спросил он, широко шагая и размахивая руками. — Что на него, сукина сына, нашло? Я его позавчера встретил, так он захотел, чтобы я стал нациком. Я! Нациком! У меня как раз была ломка, и я завелся с пол-оборота. «Как у тебя, — говорю, — язык повернулся сказать такую ерунду! С чего ты взял, что я заделаюсь нациком? Билли Холидей, Лестер Янг, Чарли Паркер, Майлз Дэвис. Понимаешь?» Схватил его и как уставлюсь. Чарли Паркер, Майлз Дэвис, Билли Холидей, Лестер Янг. Он прямо побледнел, будто заклинания вуду услышал.

— Ghost Riders in the Sky[31], — добавил Курт. — Пойду куплю пожрать. Take саге![32]

И он двинулся по платформе на своих длинных, как у лося, ногах.

Братья и сестры, такова дружба!

Цвела печеночница, а мы со Смурфом ходили во второй класс. Под елкой недалеко от Слагсты мы как-то нашли спрятанную лодку — лист мезонита с шестидюймовыми планками-бортами. Весел не было, но мы добыли длинный шест, столкнули лодку на воду и двинулись вдоль берега, отталкиваясь шестом. И уходили все дальше. Шест вдруг застрял, и я выпустил его, чтобы не свалиться в воду. Нас понесло течением. Вскоре мы заметили, что нас уносит от берега. Ветер был крепкий. Мы сели на дно лодки и попытались грести руками.

Мы вымокли, потому что сквозь ветхое дно просачивалась вода. Очень холодная.

Мы начали тонуть. И тогда вдоль берега затарахтела моторка. Мужик правил прямо на нас, потом остановился рядом. У нашей недолодки имелась в днище веревка; мужик закрепил ее на корме и отбуксировал нас к берегу. Подвез к большому камню в прибое, и мы вылезли. Потом он утарахтел своей дорогой, а мы вытащили лодку на берег и отволокли под елку. Я думал, что Смурф будет ругаться, что я выпустил шест.

Но он не ругался.

Сестры и братья! Такова дружба!

Двадцать седьмого сентября у мамы был день рождения; я отправился в город за подарком. Возвратил «Неизвестного солдата» и спросил Янне, не подбросит ли он меня до Гулльмарсплан.

— Понравилась книга?

— Конечно, — ответил я.

— Я поеду в три пятнадцать.

Я дожидался Янне. Он открыл дверь, и я залез на сиденье рядом с ним. Рулил Янне как псих.

— Так что у вас с Элисабет? — Янне покосился на меня.

— Так…

— Меня это, конечно, не касается, но я понимаю, что расставание — дело непростое.

— Ага, — согласился я.

«г* А ты, похоже, подпал под влияние Линны. Пишешь более точно. Больше коротких фраз. Как бы сказать, не так по-уитменовски.

У меня не было никакого желания говорить об этом, и я отмалчивался всю дорогу до Гулльмарсплан. Потом сказал «спасибо», вышел и на метро добрался до «Централен».

Я вошел в магазин «Нордиска Компаниет», на стойке информации спросил, продаются ли здесь вилочки для крабов. Узнав, что продаются, купил четыре вилки в коробочке. Коробочку мне завернули в зеленую бумагу, обвязали золотым шнурком. Обошлось это все в небольшое состояние.

Когда я пришел к маме, Верит была уже там. В последний раз я ее видел лет в двенадцать; она обняла меня и спросила:

— Помнишь, как ты совсем маленький сидел у меня на коленях? Ты постоянно просился ко мне на колени.

— Помню, — ответил я. — Ты мне казалась очень милой.

— Я слыхала, ты собрался стать актером. Метишь в новые Ярлы Кулле[33]?

— Кто это? — спросил я. Подошел к маме, она сидела на диване. Навозник устроился рядом — в костюме и галстуке. Ортопедического воротника не было, бинты тоже исчезли. Еще он потолстел. Наверное, рулетики подносили дважды в неделю.

— С днем рождения, — сказал я и протянул сверток.

Мама, довольная, развязала шнурок, развернула зеленую бумагу и открыла коробочку.

— Что это? — Она посмотрела на меня, потом на Навозника, Верит, бабушку и Лену, которые всей кучей наклонились взглянуть.

— О, это вилочки, которыми едят всяких крабов-раков! — Верит захлопала в ладоши. — Мне всегда такие хотелось. Теперь мы сможем есть омаров.

— Слышали историю про норвежскую креветку? — спросил Навозник и откусил разом половину печенья.

— Спасибо, Йон-Йон. Спасибо.

Мама улыбалась мне. Навозник продолжал с набитым печеньем ртом:

— Один радиожурналист задумал сделать репортаж о рыбаках, которые ловят креветок. Вот стоит он на причале, и тут подходит корабль. «Наловили креветок?» — спрашивает он капитана и подставляет микрофон. — Навозник держал недоеденное печенье, как микрофон. — «Три тонны креветок и один норвежский омар», — отвечает капитан.

Мама улыбнулась, а Лена сказала, что уже слышала эту шутку.

— Лишь бы до этих креветок не добрался енот-потаскун, — сказал я, глядя на Навозника.

— Остроумец, — фыркнула Лена. Мама спросила, не хочу ли я торта.

— А дальше я забыл, — сообщил Навозник, устремив взор в потолок и прикусив нижнюю губу. — Кто-нибудь помнит?

— В другой раз, Рольф. — Какой ласковый у мамы голос!

Когда мы с бабушкой собирались домой, мама вручила мне толстый коричневый конверт.

*- Вчера пришло.

На конверте значилось мое имя. Я узнал округлый почерк Элисабет. Отправился в ванную и распечатал конверт. Там оказалось мое письмо. Она его не открывала. Узнала мой почерк. Конверт немного помялся, но не был вскрыт. Я сунул письмо в конверт Элисабет и вышел к остальным. Мы с бабушкой на метро отправились домой в Аспудден. Сидели в последнем вагоне. На перроне я углядел четырех парней — они ехали в первом вагоне. Смурф, Хокан, громила и еще какой-то. Они не оборачивались и не заметили меня — миновали турникет и скрылись. Когда мы с бабушкой вышли на улицу, их уже не было видно.