Элисабет нагнала меня, дернула сзади за рукав.

— Эй!

Я вырвался и пошел дальше.

— Слушай! — Она снова догнала. — Подожди.

— Тебе и так есть чем заняться. Поплавать в бассейне, например, потусоваться с какими-нибудь шикарными приятелями. Плюнь на меня.

— Что за детский сад!

Я остановился, посмотрел на нее. Морщинка исчезла.

— Я люблю тебя, — сказала Элисабет. — Ты дурак, но я тебя люблю.

— Мне надо купить одежду, — ответил я. — Дерь-мотряпки. Вы, начинающие снобы, такое даже на маскарад не наденете.

— Прости. — Элисабет сунула руки мне в задние карманы, вновь прошептала «прости», прижалась ко мне.

— Все забыто, — сказал я. — Пойдем.

Я купил джинсы и рубашку — дороговато, но Элисабет сочла, что они как раз для меня; еще купил белье. Рубашка и правда была красивая — коричневая, в широкую желтую полоску. После мы зашли перекусить в уличное кафе. Элисабет пила чай, я — капучино.

— Янос и Лиса правы, — рассуждал я. — Все дело в статусе. Не только в театре. Здесь, на улице, — тоже. На какой-нибудь шикарной тусовке ты будешь меня стыдиться.

Элисабет покраснела.

— Ты чего такой вредный?

— Я говорю как есть.

— Да что ты знаешь о моих чувствах?

— Мне кажется, довольно много знаю.

— Это уже подло. Она посмотрела так, будто у меня в чашке собачье дерьмо.

— А что, не так? До сих пор все твои знакомые жили в каких-нибудь скромных замках с «БМВ» и «мерседесом» на подъездной дорожке…

— Ты ничего не знаешь! — зашипела она; официант, обслуживавший пару за соседним столиком, обернулся.

— Зато умею угадывать.

Элисабет со вздохом откинулась на спинку стула и осмотрелась. Выгребла из кармана сигареты, закурила, выпустила вверх струю дыма. Удивительно, как в навесе не образовалась дыра.

— Думаешь, ты что-то обо мне понял только потому, что видел наш дом?

— Думаю.

Какое-то время Элисабет курила, рассматривая людей на улице.

— Ну ладно, да, я снобка. Меня так воспитали. У меня всегда было все, чего мне хотелось, у мамы с папой полно денег, но ты все равно мне нравишься.

— Странно!

— Какой же ты вредный!

Окурок упал в пепельницу, едва не обратив ее в стеклянное крошево.

— Ну а теперь что? — спросила Элисабет.

Bh Не знаю.

Элисабет протянула мне руку. Я посмотрел на нее, потом взял.

— Это не так легко, как тебе кажется!

— Что именно? — спросил я. — Иметь что хочешь, стоит только пальцем ткнуть?

Элисабет покачала головой, сглотнула.

— Что сказал Янне?

Я раздумывал, говорить ли. Как-то неловко пересказывать, как тебя нахваливали.

— Он хвалил тебя, да? — спросила Элисабет. — Говорил, что у тебя талант, как я не знаю у кого?

— Он сказал, что мне нужно писать. По полстраницы в день. И дал вот это.

Я показал на книгу. Книга лежала на столике, сверху я пристроил чашку с кофе.

— Не знаю, место ли мне в нашем классе. — Элисабет прикусила безымянный палец левой руки.

— Почему тебе там должно быть не место?

— Ну, я же такая обычная.

— Не обычнее любого другого человека.

— Ну вот. Во мне нет ничего особенного. И говорю я невнятно.

— Я тоже.

— Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет! — протарахтела она, выпрямившись и приложив ладонь к низу живота.

— О любви не меня ли вы, милый, молили! — воскликнул я. Некоторые звуки провалились глубоко в горло.

Элисабет снова закурила. Официант смотрел на нее. Наверняка думал, какая она красотка.

— Все остальные в нашем классе на своем месте, — заметила она. — Вы каким-то образом подходите друг другу. А я нет.

— Да ну.

— У меня, наверное, таланта нет. И ничем настоящим я не смогу стать.

— Да ну, — повторил я.

Элисабет фыркнула:

— По-твоему, это так просто?

— Что?

— Быть мной.

— Ну да.

— Не знаешь ты моего папу.

— Ты уже говорила, что я его не знаю. — Какое-то время я размышлял, не рассказать ли ей про Навозника.

— Я всегда хорошо училась в школе. По всем предметам хорошо училась. — Она подалась ко мне. — Я не хочу быть вечной отличницей!

— Отличники отличаются от остальных отлавли-вателей ондатров.

— Как красиво ты выговариваешь «т».

— Ну, мне пора. У меня тренировка. Ты точно хочешь пойти со мной в «Грёна Лунд»?

— Конечно. Пять лет там не была.

Мы дошли до метро. Вместе ждали поезда, и Элисабет сунула руки мне в задние карманы. Когда двери вагона открылись, я отдал ей плащ.

— До завтра, — сказала она и села в поезд до Альви-ка. Махнула мне в окно, потом исчезла в туннеле, я видел, как темнота засосала последний вагон. И мне уже не хватало Элисабет так, словно она на семь лет уехала по контракту в Монголию.

Братья и сестры, откройте же мне скорее, что есть любовь?

В то лето, когда мне исполнилось одиннадцать, мама с Навозником взяли в аренду машину.

И мы поехали к тете Маргит в Сэрну. Когда мы прибыли в дом с видом на озеро, на веранде шла вечеринка. Там были муж тети Маргит, его брат и их дочери-близнецы. Пока мы угощались, близнецы запели. Они пели на два голоса, и платья у них были короткие, с глубоким вырезом. «Спойте про дикую утку», — сказал Бёрье, муж тети Маргит.

«А вот эту знаете?» — проорал Навозник, притиснулся к близнецам и обхватил их за плечи. Им было по девятнадцать, грудь у одной чуть больше, чему другой, а в остальном они были абсолютно одинаковые. «Рай-дарида-рай!» — взревел Навозник, возложив лапы на бедра близнецов. «Ну хватит, Рольф», — сказала мама, но Навозник не унялся.

«Знаете эту?» — спросил он и поцеловал одну девушку, потом другую. Бёрье рассмеялся и крикнул, чтобы они спели «Жалобу дикой утки». Мама взбесилась, спустилась к озеру и сидела там не меньше часа, а Навозник плясал с близнецами на веранде, потому что объявился еще сосед с аккордеоном. «Неужели ни один черт не знает "Жалобу утки”?» — страдал Бёрье.

О, сестры и братья мои! Откройте же мне, что есть любовь?

Мы должны были встретиться на Нюбруплан под часами. Я и не знал, что там есть часы, пока Элисабет не сказала: «Напротив театра, у автобусной остановки. Где часы. Давай встретимся в семь».

И вот я стоял и смотрел на эти часы; уже четверть восьмого, я беспокоился, не забыла ли она про меня. Наверняка ее каждую субботу звали на три грандиозные вечеринки сразу, с куревом и вином. Как же, пойдет она в парк с парнем, который весь в синяках, как конь в яблоках.

Тело у меня одеревенело и ныло после вчерашних пинков Навозника, я опасался, не сломано ли ребро. Дома я долго ощупывал их, но вроде все целы.

Я бросил взгляд на часы и подумал, стоит ли ждать дальше. На другой стороне улицы — Королевский драматический театр. Все знаменитые актеры работали в здании, которое казалось выстроенным из сахарной ваты. Элисабет наверняка бывала здесь, кучу спектаклей пересмотрела. А я никогда не был в театре, только в школу иногда забредали типы из тех, кто хочет воспитать страх к наркотикам, спиртному или презервативам. Выступали в спортзале или в актовом зале. Иногда при них оказывались гитары, вот тогда самое паскудство и начиналось. Ничего хорошего.

Я смотрел на часы. В животе как будто сидел кто-то мелкий и выкручивал мне внутренности жесткими ручонками; я не знал, печалиться ли мне или злиться.

Элисабет выскочила из такси и побежала ко мне: волосы развевались, сумочка на длинном ремне била ее по бедру.

— Извини. На «Фридхемсплан» в метро долго стояли.

Элисабет обняла меня, и тут я заметил, что одеревенел, мне было трудно обнять ее в ответ.

— Ты что, обиделся? — спросила она и покосилась на часы.

— Нет, — соврал я. Элисабет взяла меня за руку:

— Прогуляемся по причалу?

— Давай.

Она посмотрела внимательнее.