На перемене все охали по поводу Фалькберг, стрелок, кругов и квадратов. Начался урок английского; мы надеялись, что преподаватель окажется не таким страстным любителем черкать на доске. От меловой пыли першило в горле. Учитель вошел в класс — и угадайте, кто именно.

В дверном проеме появилась довольная Фалькберг. С новым запасом мела.

— Что, удивлены? — Фалькберг направилась прямо к доске и начала писать большими округлыми буквами:

To be or not to be: that is the question.

Whether ‘tis nobler in the mind to suffer

The slings and arrows of outrageous fortune,

Or take arms against a sea of troubles…

Она повернулась и стала декламировать написанное, глядя при этом в потолок и слегка взмахивая левой рукой. На губах у нее выступила слюна.

Потом Фалькберг заговорила — сипло, поэтому ей пришлось откашляться.

— Английский язык — язык Шекспира. — Она снова откашлялась. — Самый знаменитый монолог в мире написан на английском языке. Мы будем изучать английский язык вместе.

После уроков мы с Элисабет пошли на электричку. Элисабет рассказывала о семье, в которой жила в свое первое американское лето. Она два лета провела во Флориде, кормила розовых фламинго.

Мы сели в середине вагона. Какое-то время рот у Элисабет не закрывался. Просто поразительно, сколько она говорила.

Вдруг кто-то положил руку мне на плечо. Я быстро обернулся. Я как собака, слепая на один глаз: пугаюсь, если кто-то подходит ко мне со слепой стороны. А эта рука еще и легла сзади. Повеяло опасностью, я резко обернулся и вот уже вскочил, руки в защитной позиции.

Курт.

— Здорово, Йон-Йон! — Курт продемонстрировал коричневые зубы в улыбке, которой впору было пугать детей.

— Привет.

— Твоя девушка? — поинтересовался он, кивнув на Элисабет.

— Мы в одном классе.

— Ясно, — сказал Курт и добавил: — Красотка. — Он коснулся руки Элисабет и представился:

— Курт.

— Элисабет, — ответила она, переводя взгляд с меня на Курта и обратно.

Курт плюхнулся рядом со мной и потянулся к Элисабет. Достал спичечный коробок, открыл. Всего на секунду, потом торопливо закрыл и сунул в карман рубашки.

— Марокканская трава, — прошептал он. — Не хотите купить?

— Нет, — ответил я.

— А ты? — обратился он к Элисабет, снова достал коробок, показал его, и коробок исчез в кармане умеренно чистых джинсов.

— Нет, спасибо, — отозвалась Элисабет.

— No business[16]? — спросил Курт, переводя взгляд с Элисабет на меня.

No business, — подтвердил я.

— No business like showbusiness, there’s no business at all[17], — пропел Курт и сделал вид, будто выбивает дробь на малом барабане. Потом резко оборвал мотив.

— И правильно. Траву курить не надо. — Он посмотрел в окно. — Были у меня трое приятелей, и все уже в могиле. Один в Худцинге, насквозь пропитанный ВИЧ. В шестьдесят третьем все четверо курили траву. Нет, траву курить не стоит, не стоит. — И он наклонился к Элисабет. — Знаешь, что меня к этому подтолкнуло?

Та покачала головой.

— Керуак, — объявил Курт. — Джек Керуак. Я прочитал «В дороге», когда мне было семнадцать. Книга произвела на меня громадное впечатление! Мне захотелось быть таким же, совершенно таким же — клок волос надо лбом, двухдневная щетина. Понимаешь? Нет, не понимаешь.

Курт подался еще ближе к Элисабет и прошептал:

— Чертовски хорошая книга, но она сломала мне жизнь. Так уж обстоит с книгами — если книга хорошая, то она чистый динамит. И с музыкой так же, согласна? Наверняка и с театром тоже, хотя сам-то я нечасто в театры хожу. Надо сто раз подумать, прежде чем взять книгу в руки. Надо подумать: эта штучка весит не больше четверти кило, а всю мою жизнь может изменить. — Курт снова откинулся на спинку сиденья. — Поправь меня, если я ошибаюсь. — Он взглянул на меня. — Симпатичная у тебя подружка. Вы точно не хотите купить травы? Вот, понюхайте.

Он достал коробок и открыл его под носом у Элисабет.

— Хорошая трава — дар богов. Тем, для кого у богов ничего другого не нашлось. Точно не хотите?

— Точно, — сказал я.

— И правильно. Не тянитесь к дерьму, держитесь от него подальше. Не убережетесь от дерьма — станете как я.

Курт повернулся ко мне и убрал коробок с травой в карман.

— Так что там стряслось между тобой и Смурфом?

— Ничего особенного.

— Он на тебя здорово обиделся.

— Знаю.

Курт улыбнулся:

— Может, потому, что он задумал стать мясником? Я бы тоже ходил надутый, если бы мне пришлось целыми днями убивать зверей. В одной индийской религии мясники считаются самыми нечистыми из людей. Знаете? — он шептал так, будто поверял тайну избранным.

Наконец поезд остановился, и Курт торопливо поднялся.

— I see you in my dreams[18], — прокряхтел он, показав обеими руками «виктории», а потом растворился в толпе.

— Кто это? — Элисабет выдохнула.

— Один старый знакомый, — ответил я.

Возлюбленные сестры и благородные мои братья! Это было, когда я ходил во второй класс.

Я позвал на день рождения Смурфа и Лену Турелль. Мама испекла торт со взбитыми сливками и клубникой и воткнула в него синие свечки. Лена привела с собой подружку. «А можно уйти поскорее?» — зашептала подружка чуть ли не у дверей. Мы уже приступили к торту, когда пришел Навозник. Он принес револьверный пояс с серебристыми револьверами, у которых на рукоятках были лошадиные головы.

Он показывал карточные фокусы и вытаскивал носовые платки из ушей. Девчонки визжали от смеха, и подружка уже не спрашивала, можно ли уйти поскорее. От Навозника пахло вермутом; показывая фокусы с носовыми платками, он посматривал на маму. Я крутил в руках револьверы, понимая, что он купил их не для меня. И карточные фокусы, и трюки с платками он показывал не ради меня. Все это он делал, чтобы остаться с мамой.

С тех пор я отношусь к дням рождения с недоверием.

Когда мы появились, праздник был уже в разгаре.

С заднего двора слышался смех. Следом за Элисабет я обошел дом и по каменной лестнице со сторожами-ангелочками поднялся на веранду.

Рыжий парнишка с видеокамерой на штативе снимал с полдесятка мелких, которые плескались в бассейне. Под полотняным навесом у стены сидело и стояло с десяток человек. На Франке были клетчатые шорты до колен, рубашка в широкую полоску, с коротким рукавом, кепка с длинным козырьком и темные солнечные очки, которые почти полностью закрывали лицо. Франк направился к нам, протянул ладонь:

— Приветствую! Как я рад, что ты пришел! — Он схватил меня за запястье и потянул руку вверх.

— Вот он, — крикнул он остальным, — вот герой, который спас жизнь нашей именинницы!

Все зааплодировали, Франк отпустил меня и спросил, что я хочу выпить. Рядом стояла малышка с банкой кока-колы в руке. Раздельный купальник, волосы зачесаны в хвост. Чистая Лена Турелль, какой та была много лет назад.

Я указал на кока-колу. Франк принес мне банку, и Элисабет потащила меня знакомиться с гостями.

Глубоко в тени сидели двое седых людей.

— Это бабушка с дедушкой, — сказала Элисабет, и я поздоровался со старушкой. Морщинистая рука, ясный добрый взгляд. Возраст стариков угадать было трудно, я предположил, что ей под восемьдесят. Голова у нее немного тряслась; старушка схватила мою ладонь так поспешно, словно пыталась прихлопнуть муху, и сказала:

— Молодец!

Потом я поздоровался с дедушкой. Волосы у него остались только над ушами, в остальном череп был абсолютно лысый.

— Я когда-то тоже спас человеку жизнь. Летом сорок второго. Моя рота стояла в Дуведе. Один парень купался в реке. Ноги свело, стал тонуть. Я прыгнул в воду, подплыл и вытащил его. Мне за это дали медаль. Тебе тоже должны были дать медаль.