Я посмотрел в окно. Лило как из ведра. Спросил:

— Туда?

Элисабет долго провела по волосам щеткой и кивнула:

— Туда. Жди на трамвайной остановке.

Я хотел снять ее кофту, но она помотала головой: Оставь пока у себя.

Я открыл окно и вылез на лестницу.

— Жди на остановке, — шепнула Элисабет и закрыла за мной окно. Я спустился по лестнице и вскоре уже шагал к трамваю.

Сегодня дождь стал таким же, как вчера вечером, — капал еле-еле, словно ему ничего в жизни не надо.

Я вздрогнул и попытался вспомнить, когда же мы уснули. Во рту было липко, хотелось пить.

На остановке я уселся под козырек. Рядом сидела только тетка с большой кожаной сумкой, тоже ждала трамвая.

Прошли целых два, но я в них не сел, а народу прибавилось. Все с зонтиками, почти все с портфелями, хорошо одеты, явно не из Н&М.

Вот и она.

Элисабет надела зеленый дождевик и какую-то моряцкую зюйдвестку, а в руке несла свернутый дождевик.

— На, держи. — Она протянула мне плащ и поцеловала в губы.

Я надел дождевик. Элисабет достала из кармана своего плаща стаканчик йогурта и ложку.

— Завтрак.

— Спасибо. — Я заглотил йогурт. Подошел трамвай, мы сели в конец.

— Ты разговаривал во сне.

Утро началось с театрального урока, Лиса и Янос были на месте оба. Впервые я увидел Лису обутой: очень старые спортивные туфли без шнурков.

Для начала мы разогрелись, потом некоторое время отрабатывали высокий и низкий стили, а потом уселись перед Лисой и Яносом.

— Сегодня у нас «Гамлет» и «Эдип», — объявил Янос. — Те, кто работают с «Гамлетом», вставайте сюда. Те, кто изучает «Эдипа», идите за мной. — Половина компании поднялась и последовала за Яносом в отгороженный угол.

— Итак, — начала Лиса. — Я исхожу из того, что вы все прочитали пьесу. Работать будем без текста. Ваша задача — импровизировать эпизод так, как вы его помните и как понимаете. Главный конфликт разворачивается между Гамлетом и Клавдием, но в сцене участвуют и другие.

— Офелия, — сказала Элисабет. — Гамлет хочет положить голову ей на лоно.

— Именно так, — согласилась Лиса. — Офелией будешь ты. Назначай, кому что делать.

Элисабет указала на меня:

— Гамлет. А ты будешь Клавдий, — она показала на Стаффана, после чего распределила остальные роли.

— Те, кому не досталось ролей в первом составе, пусть наблюдают, а после изложат свои впечатления. Начинаем.

Лиса отошла в сторону, и мы, занятые в сцене, поднялись.

— С чего начинать? — спросил Стаффан.

— С момента, когда входят Клавдий и Гертруда, — предложила Лиса.

Клавдий предложил руку Гертруде, и они сделали круг по аудитории. Офелия положила ладонь на руку Полония, оба последовали за королем и королевой и приблизились ко мне.

КЛАВДИЙ. Приветствую, мой принц.

ГАМЛЕТ. Приветствую, мой Дерьмодав. То есть приветствую и готов слизать дерьмо с ваших сапог.

ГЕРТРУДА. Приветствую, мой Гамлет.

ГАМЛЕТ. Матушка! Я и у вас вылизал.

ГЕРТРУДА. Что такое, принц?

ГАМЛЕТ. Везде, кроме того места, где вы хотели, чтобы у вас вылизали.

ГЕРТРУДА. Но почему?..

ГАМЛЕТ. Тут есть жополизы поискуснее меня.

КЛАВДИЙ. Какие странные речи. Когда начнется представление?

ПОЛОНИЙ. Сию минуту, ваша милость.

КЛАВДИЙ. А тебе, любезный Полоний, не случалось играть на театральных подмостках?

ПОЛОНИЙ. Как же, милорд. Случалось, когда я учился в парижском университете. Я играл Цезаря, которого убивал Брут.

ГАМЛЕТ. Маленький был ножик, а положил конец великому властелину.

КЛАВДИЙ. А вот и Офелия. Очаровательна, как всегда…

ОФЕЛИЯ. Вы льстите мне, ваше величество.

ГАМЛЕТ. Красота вроде вашей должна быть привычна и к тому, и к сему.

ОФЕЛИЯ. Я вас не понимаю, милорд.

ГАМЛЕТ. Можно к вам между коленей?

ОФЕЛИЯ. Милорд!..

ГАМЛЕТ. То есть виноват: можно голову к вам на колени?

ОФЕЛИЯ. Да, милорд.

Мы сели на пол, и я положил голову Офелии на колени, под ухом у меня оказалась жесткая ткань джинсов. Я ощущал запах ее лона.

После обеда у нас было обществоведение. Фальк-берг показала видео: неонацисты напали на лагерь беженцев в Ростоке. Потом стала рассказывать про тридцатые годы и формирование немецкого нацизма. Взяла в руки мел и написала на доске: «Хорст Вессель». Элисабет под партой положила руку мне на ляжку. Она сидела так близко, что наши бедра соприкасались.

— Хорст Вессель, — вещала Фалькберг, — был мюнхенским студентом. Он написал нацистский гимн. Вессель погиб в уличном столкновении с коммунистами. Нацисты утверждали, что коммунисты убили Весселя умышленно. Нацизм обрел собственного мученика. Уличные постановки тоже бывают срежиссироваными, а нацистские режиссеры оказались мастерами своего дела. Иные утверждали, что Весселя убили свои же, потому что нацизму требовался мученик. Вессель стал мистической фигурой, объединившей нацистов. Он жертва, воплощение нацистской идеи о том, что нация должна сражаться. Произошло это в феврале 1930 года.

Современную политическую реальность тоже можно описать понятиями, которыми мы оперируем, говоря о театре. Создание иллюзий не является прерогативой сцены.

Пока она говорила, пальцы Элисабет гуляли по моей ноге, и мне сложно было сосредоточиться на словах Фалькберг. Вскоре Фалькберг заметила, чем мы занимаемся, и замолкла. Элисабет убрала руку. Фалькберг улыбнулась:

— Вы не могли бы сесть чуть дальше друг от друга?

Элисабет, покраснев, отодвинула свой стул сантиметров на десять, и Фалькберг продолжила урок.

Я смотрел на Элисабет каждый раз, как Фалькберг отворачивалась. На листке бумаги, который лежал передо мной, я написал: «Я люблю тебя!» Написал несколько раз, укрупняя буквы, а потом положил листок на парту перед Элисабет. Она прочитала, повернулась ко мне, и глаза у нее сделались такие, какие вот приснятся ночью, ты проснешься — а их нет, и ты плачешь навзрыд.

Последним уроком был шведский. Янне Хольм говорил о стилизации. Он зачитывал вслух кое-какие мои подражания Уитмену.

— Вот это очень хорошо, — объявил он. — Здесь и обращение к слушателю, и ритм, и вдохновение, и что-то тянуще болезненное в оборотах.

Он все выхвалял меня, и я смутился. Смотрел в парту, потом вбок; Элисабет серьезно глядела на меня. Мне всегда трудно было принимать похвалы — такое чувство, что щеки подергиваются, и не знаешь, куда девать глаза.

Потом Хольм перешел к попыткам Уллы воспроизвести Бельмана[22]. Элисабет не сводила с меня глаз. Я напрягся всем телом, под мышками сделалось мокро.

Наконец прозвенел звонок.

— Я собираюсь в город, за одеждой, — сказал я и встал. — Поедешь со мной?

Элисабет тоже встала, кивнула. Она явно размышляла над словами Янне.

— Мне нужны джинсы и рубашка.

— Ага.

Застегивая портфель, Янне крикнул мне:

— Можно тебя на пару слов с глазу на глаз?

— Я подожду в коридоре, — сказала Элисабет и вышла, закрыв за собой дверь.

О, сестры и братья мои, поведайте мне — откуда приходит ненависть? За несколько дней до Рождества Навозник перекрашивал стулья на кухне. На нем были резиновые перчатки; после каждого стула он освежался пивом. На полу лежали газеты. Мне было десять лет.

Маму мучил прострел в спине; я стоял и смотрел на банку с краской на краю разделочного стола. Каждый раз, когда Навозник макал в нее кисть, я думал: «Сейчас перевернется». «Дай, пожалуйста, стакан воды!» — попросила мама из спальни, потому что едва могла шевельнуться.

«Отнеси ей воды», — распорядился Навозник и макнул кисть в краску, не глядя на меня. Проходя мимо банки, я услышал мат Навозника. «Так тебя и так!» — взревел он, и банка грянулась об пол. «Твою мать!» — взревел он, и когда я обернулся, он наотмашь ударил меня ручкой кисти.