Правда, нельзя сказать, чтобы художественное удовольствие отрицалось у эпикурейцев начисто. Как факт - оно пассивно допускалось. Но ему не придавалось ровно никакого значения, а чуть оно становилось больше, с ним начиналась борьба. Тем более отрицалась всякая наука об искусстве. Плутарх говорит, что это было нелепостью, когда Эпикур, с одной стороны, рисовал мудреца в одном своем сочинении как "любителя зрелищ" и всяких зрительных и слуховых впечатлений на Дионисийских праздниках, а с другой стороны, не давал места даже за пирушкой музыкальным вопросам и филологическим изысканиям критиков (criticon philologois dzetemasin)" (Plut. Non posse suav. viv. 13). Мы, однако, не будем здесь удивляться вместе с наивным Плутархом. Последующее изложение покажет, какое глубокое значение имело это эпикурейское отношение к искусству и какими неизбежными логическими законами истории оно вызывалось к своей пустой и в то же время значительной, даже глубокой жизни. Не все пустое мелко. Есть очень интересная и глубокая пустота. Эпикурейская пустота и была этой пустотой - торжественной, безмолвной и глубокой.
2. Эстетическое сознание в чувственной области
Основной принцип эпикуреизма вполне противоположен стоицизму. Если там на первом плане был разум, сообразный с природой, то тут на первом плане ощущение, сообразное с природой; и если там мудрец получал удовлетворение от разумной целесообразности происходящего, то здесь - исключительно только от удовольствия, которое вызывается в нем этим происходящим. Здесь, однако, накопилось множество псевдонаучных предрассудков, которые для теперешнего состояния классической филологии являются совершенно нетерпимыми. Как и "разум" стоиков есть вовсе не то, что думает о своем разуме обыватель, так и эпикурейское "ощущение" имеет очень мало общего с обычными посильными представлениями об этом предмете. Единственно, что можно заранее и вполне надежно сказать, - это то, что дошедшие до нас эпикурейские тексты постоянно взывают к чувственным восприятиям и в этом смысле, безусловно, говорят о материалистической тенденции античного эпикурейства. Но ведь стоики тоже постоянно доказывали, что все существующее обязательно есть тело, так что их материализм тоже не может подвергаться никакому сомнению. В чем же дело? Дело, конечно, в специфике того чувственного ощущения, на котором базируются эпикурейцы. И вот эта-то специфика постоянно и ускользает от анализа исследователей, не говоря уже о широком читателе.
а) Удовольствие (hedone), говорили эпикурейцы, есть цель (telos) для всего живого; и доказательством этого является то, что всякое живое существо с самых первых пор своего существования стремится к удовольствию и избегает страдания вполне "естественным образом и независимо от рассуждения" (physikos cai choris logoy, Diog. L. X 137). Живое существо "делает это, если оно еще не испорчено, когда судит от этом сама природа, нетронуто и чисто"; "необходимо, чтобы сама же природа судила о том, что служит целям природы и что наоборот" (Cic. De fin. I 9, 30). Никаким рассуждением невозможно дойти до понимания и усвоения блага. Это дается чисто непосредственно, как предмет стремления или отвращения (I 9, 31). "Да и все примышления (epinoiai) происходят из внешних чувств" (Diog. L. X 32), из непосредственных ощущений. Правда, все эти "примышления" как бы объединяются на почве некой врожденной способности и оказываются в этом смысле антиципациями, "предвосхищениями" (prolepseis), но это не мешает всему составу нашего знания быть исключительно чувственным.
"Антиципация есть как бы некое духовное схватывание действительного, или истинное мнение, или примышление, или отложившееся внутри всеобщее мышление, то есть память о том, что часто являлось извне, как если бы мы говорили: "это вот есть человек", потому что как только произнесено слово "человек", то тотчас же в связи с этим понятием возникает в нашем уме образ человека соответственно чувственному восприятию" (X 33).
У Цицерона (De fin. I 9, 31) это выражено проще:
"Они утверждают, что существует это как бы естественное и врожденное в наших душах понятие (notio), чтобы мы чувствовали необходимость стремления к одному [к удовольствию] и отвращения от другого [от страдания]".
Эти "пролептические" представления есть полная очевидность (Diog. L. X 33), и тут совершенно нечего доказывать: само собой "чувствуется, что огонь греет, что снег бел, что мед сладок" (Cic. De fin. I 9, 30). Но за ощущением следует и удовольствие. "Необходимо иметь ощущение и быть телесным [существом], и удовольствие должно показаться благом" (Plut. Adv. Col. 1122 а). "Мы утверждаем, что удовольствие есть начало и конец блаженной жизни. Мы знаем, что оно есть первое и природное благо. Оно есть исходный пункт для всякого выбора или избежания; на нем основываемся мы, когда судим о всяком благе при помощи душевного возбуждения (toi pathei), как бы при помощи некоего правила (hos canoni)" (Diog. L. X 129). Pathos тут - не что иное, как чувственное возбуждение души. Удовольствие же является и подлинным содержанием добродетели.
"Прекрасное, добродетель и т. п. заслуживает почитания только в случае, если это доставляет удовольствие, и если не доставляет, то с ним нужно проститься" (frg. 70 Us.). "Самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, потому что блаженства достигает удовольствие, вытекающее из добродетели, а не сама добродетель" (Senec. Epist. 85, 18). "Из-за удовольствия принимаются и добродетели, а не ради самих себя, как и медицина [используется] ради здоровья" (Diog. L. X 138). "Если у человека отнять чувства, то не останется ничего!" (Cic. De fin. I 9, 30).
Таков основной принцип. Каково же было его детальное содержание?
б) Выше было указано, какому опошлению подвергался в последующие времена стоицизм. Однако еще в большей мере опошлялось эпикурейство. И первая пошлость - это сведение эпикурейства на проповедь ординарно-животных, чувственных наслаждений. Правда, эпикурейство исходит из чувственного наслаждения; оно для него необходимый материал. Однако материал статуи не есть сама статуя. И эпикурейство так же пространно и красиво учит о духовных наслаждениях, как и о чувственных. Остановимся сначала на чувственных наслаждениях.
Представление о них дает отрывок из сочинения Эпикура "О цели", приводимый у Диогена Лаэрция (X 6):
"Я не знаю, что я вообще мог бы представить себе в качестве блага, если бы я отбросил удовольствие от еды и питья, если бы я презирал наслаждения любви и если бы я не был вместе с моими друзьями слушателем музыки и зрителем прекрасных произведений искусства?"
Тут, стало быть, выдвигаются три рода удовольствия: 1) от еды и питья, 2) от любви и 3) эстетические в области зрения и слуха. Однако этот текст звучит все-таки довольно отвлеченно. Возникает вопрос: если телесное наслаждение является основным, то нельзя ли дать более содержательную характеристику мысли об основном удовольствии, не ограничиваясь только простым перечислением этих удовольствий? Тут помогает другое сочинение об Эпикуре, идущее совсем с другой стороны: "Начало и корень всякого блага есть удовольствие желудка, так что к этому удовольствию восходит все мудрое и превосходное" (frg. 409 Us.). Это свидетельство гораздо ярче рисует нам картину эпикурейской философии. И хотя не всякое удовольствие тут мыслится как непосредственно удовольствие желудка, но обязательно всякое удовольствие должно быть так или иначе связано с ним, ибо тут пока еще только "корень" всего самого высокого и ценного. Прибавим к этому, что один из учеников Эпикура, Метродор, формулировал эту мысль еще более резко и еще оригинальнее. Он говорит:
"Разум (logos), если он шествует согласованно природе, имеет свой всецелый источник (spoyden) - в желудке" (Athen. VII 280 а Gul.; ср. Cic. De nat. deor. I 40; Plut. Non posse suav. viv. 4, 10; 5, 1; 16, 9).
