Марфуриус. Мне представляется, что вы здесь, и мне кажется, что я с вами говорю, но это не непреложно.

Сганарель. А, черт, да вы издеваетесь надо мною? Вот это я, а вот это вы, ясно и определенно, и никакого "кажется" тут быть не может. Пожалуйста, оставим эти тонкости и поговорим о моем деле. Я пришел вам сказать, что я хочу жениться.

Марфуриус. Мне об этом ничего не известно.

Сганарель. Ну, так я же вам говорю.

Марфуриус. Все может быть.

Сганарель. Девушка, на которой я собираюсь жениться, молода и хороша собой.

Марфуриус. Это не невозможно.

Сганарель. Если я на ней женюсь, это будет хорошо ли или дурно?

Марфуриус. Одно из двух.

Сганарель (в сторону). Ну! Теперь этот свое заладил. (Марфуриусу.) Я вас спрашиваю: хорошо ли я поступлю, если женюсь на этой девушке?

Марфуриус. Смотря по обстоятельствам.

Сганарель. Или дурно?

Марфуриус. Все может случиться.

Сганарель. Умоляю вас, отвечайте мне толком.

Марфуриус. Я это и ставлю своей задачей.

Сганарель. У меня к этой девушке особая сердечная склонность.

Марфуриус. По-видимому.

Сганарель. Отец отдает ее за меня.

Марфуриус. Это возможно.

Сганарель. Однако ж я боюсь, как бы она потом не наставила мне рогов.

Марфуриус. Явление обыкновенное.

Сганарель. Как вы на это смотрите?

Марфуриус. Невероятного в этом ничего нет.

Сганарель. Но как бы вы сами поступили на моем месте?

Марфуриус. Не знаю.

Сганарель. Как же вы мне советуете поступить?

Марфуриус. Как вам заблагорассудится.

Сганарель. Я в бешенстве.

Марфуриус. Я умываю руки.

Сганарель. Черт бы тебя взял, выживший из ума старик!

Марфуриус. Возьмет, если случай подойдет.

Сганарель (в сторону). Вот наказание-то! Ну, да ты у меня сейчас запоешь по-другому, слабоумный философ! (Бьет Марфуриуса палкой.)

Марфуриус. Ай-ай-ай!

Сганарель. Вот тебе за твою галиматью! Теперь мы в расчете.

Марфуриус. Это еще что? Какова дерзость! Нанести мне такое оскорбление. Иметь наглость побить такого философа, как я!

Сганарель. Будьте любезны, выражайтесь иначе. Следует сомневаться во всем, а потому вы не можете сказать, что я вас побил, а только лишь, что вам кажется, будто я вас побил.

Марфуриус. А вот я на тебя квартальному комиссару пожалуюсь, расскажу, какие принял от тебя побои.

Сганарель. Я умываю руки.

Марфуриус. У меня синяки на теле.

Сганарель. Все может быть.

Марфуриус. Не кто иной, как ты, обошелся со мной таким образом.

Сганарель. Невероятного в этом ничего нет.

Марфуриус. Я добьюсь, что тебя посадят в тюрьму.

Сганарель. Мне об этом ничего не известно.

Марфуриус. И суд тебя упечет.

Сганарель. Упечет, если случай подойдет...

(Пер. Н.Любимова.)

Едва ли эта сцена нуждается в каком-нибудь комментарии. Ясно и так, во что вырождается скептицизм. Мудрое молчание вырождается в абстрактную пустоту и трусливость мысли. Должны были, следовательно, наступить новые времена в античной эстетике и философии. И они наступили.

Скепсис оголил субъективное сознание до последнего предела. Двигаясь дальше, он, по диалектике истории, уже должен был давать новые результаты. Греческий скепсис - это одна из тех "узловых точек" античности, с которыми старое качество превращается в новое, и дальнейшее развитие приводит уже не к количественному, а к чисто качественному изменению.

Именно эллинистический скептицизм есть крайняя степень субъективизма, который на этой стадии уже отказался от расчлененно-логического представления относительно объективной действительности и свел эту последнюю только на одно сплошное и неразличимое становление, не допускающее никакой научно-философской характеристики. Если такой скептицизм делал еще один шаг вперед, то скептическому рассмотрению подвергалась уже и эта сплошная и неразличимая текучесть объективного мира. Уже начинали появляться контуры такой сплошной текучести, которые заставляли всматриваться и в отдельные точки этой текучести, а следовательно, и в их структурное соотношение. Скептическая эстетика отказалась от изображения объективного мира. Но в своем предельном развитии она, как это мы сейчас видели, отказалась от изображения также и всего субъективного мира. Дойдя до своего предела, субъективизм уже начинал отрицать самого себя. Но что же тогда оставалось, если ни объективная действительность сама по себе, ни субъективная действительность сама по себе уже не интересовали философов и эстетиков? Оказывается, еще оставалась огромнейшая область философского слияния объективной и субъективной действительности. И на это греко-римская мысль отвела несколько столетий. Но об этом мы будем говорить ниже, в четвертой части нашего тома. Сейчас же необходимо будет коснуться этой объективно-субъективной области, поскольку она проявлялась, и тоже в течение нескольких столетий, в сфере искусствознания. К этому эллинистическому искусствознанию мы сейчас и перейдем.

1. Смысловое происхождение эллинистического интереса к искусству как таковому

Вместе с критическим отношением к предмету родилась и его эстетическая оценка. Эта оценка заключалась уже в самом слове "критик" (criticos) - тот, кто судит, "судья" (crites) - тот, кто выносит обоснованное суждение или решение.

Если в эпоху греческой классики эстетическая оценка художественной предметности была естественным следствием философско-логического анализа космической жизни и ее закономерностей, а сам космос мыслился наивысшим произведением искусства, то уже канун эллинизма в лице Аристотеля, а затем и сама философия эллинизма (стоики, эпикурейцы, скептики) переместили тяжесть исследования на человека и стали искать эту художественную предметность в объективной человеческой деятельности.

Человеческая деятельность в эпоху эллинизма, как известно, была в достаточной мере ограничена рамками частной жизни, а сам человек рассматривался не как гражданин (polites), но как частное лицо (idiotes). Однако, будучи в первую очередь человеком частным, эллинистический ученый, писатель, поэт мог в полной мере не только создавать произведения искусства, но и специализироваться на "критической" деятельности, оттачивая и углубляя свои способности эстетического суждения и субъективного вкуса. Еще у перипатетиков, последователей Аристотеля, таких, как Феофраст, Гераклид Понтийский, или Аристоксен, Иероним Родосский, или Праксифан с Родоса или Лесбоса, "критика" являлась только результатом их философского интереса к проблемам морали, человеческого характера, "этоса" литературного и музыкального произведения, художественного воспитания.

Самостоятельная ценность чисто "критических" и филологических изысканий была обретена уже только у так называемых александрийцев (III-II вв. до н.э.), соединявших изысканную поэзию с ученой эрудицией, духом классификаторства, систематизации и коллекционерства. Однако эта деятельность ученых-поэтов и критиков-филологов заложила основы вообще всего европейского литературоведения и искусствознания. Стало совершенно необходимым, комментируя и толкуя древних поэтов, искать в них те черты, которые приближают их к воображаемому образу идеального поэта, а это значило непрестанно высказывать свои собственные эстетические оценки. Суждения о творчестве (poiёsis) поэта не могли быть вынесены без критического анализа его речи, или стиля (lexis), качества речи (idea), фигур (schёma), поэтических оборотов (tropos). При изучении произведения искусства неизменно обращались к вопросу о соответствии данного предмета его образцу. Вновь возникала неумирающая проблема подражания (mimesis) природе, истинной наставнице жизни и единственной подлинной художнице{284}.