"Ценность всей этой формальной логики, - говорит Целлер, - мы не можем поставить слишком высоко"{113}.

"Хотя наши знания о ней весьма неполны... мы видим, с одной стороны, конечно, что стоическая школа, начиная с Хрисиппа, всеми мерами старалась привести научную методику во всех ее частях до малейших подробностей к устойчивым формам; но мы видим также, что она тем самым потеряла из виду собственную задачу логики, построение картины действительных операций мысли и их законов, и впала в пустейший и бесплоднейший формализм. Она не сделала сколько-нибудь значительных новых открытий даже в области логических форм мышления... Стоики лишь облекают перипатетическую логику в новую терминологию и разрабатывают до тонкости одни формы в ущерб другим, благодаря чему логика в целом больше теряет, чем приобретает"{114}.

В той чрезмерной тщательности, с какой стоики после Хрисиппа разрабатывают свою логику, Целлер видит лишь признак падения научной производительности.

Чтобы отдать себе отчет в изложении стоической логики у Целлера, необходимо помнить то, что мы сказали и о Прантле. Оба этих автора создали гигантское основание для изучения всей греческой философии и всей греческой логики. Однако, разрабатывая античные материалы сто лет тому назад, они не могли даже еще отдаленно представить себе такую утонченность логической мысли, которой она достигла в XX в. Оба этих автора - типичные метафизики середины прошлого века. Категории, которыми они пользуются, - это весьма неповоротливые, весьма тяжелые и негибкие конструкции, в свете которых они только и могли представить себе античную мысль. В настоящее время уже никто не скажет, что стоическая логика - это сплошной метафизический формализм. Логика стоиков, правда, именуется теперь тоже формальной логикой, но эта стоическая формальность мыслится теперь очень гибко, весьма утонченно и меньше всего метафизически. Целлер изложил логику стоиков, оставаясь в рамках школьной логики середины прошлого века. Как мы видели выше, лектон вовсе не занимает у Целлера какого-нибудь центрального места в логике. И все логические разделения, которые Целлер так тщательно излагает на основании стоических материалов, производят весьма скучное и совсем неантичное впечатление. Не видно, чтобы Целлер учитывал всю специфику стоического лектон. И не видно также, чтобы это специфическое лектон отражалось на всех логических и грамматических построениях у стоиков. Мы изложили стоическую логику по Целлеру исключительно только для того, чтобы показать, как глубоко заблуждались старинные излагатели стоиков и как не нужно нам поступать в настоящее время. Для нашей теперешней науки времена метафизического формализма, или формалистической метафизики, прошли раз и навсегда. Ни филолог-классик, ни, в частности, историк античной философии теперь уже не может понимать этих старинных излагателей античной стоической логики и в связи с этим принужден находить в стоической логике небывалую тонкость и глубину, затемненную метафизикой середины прошлого века вообще, некритическим отношением к вековому господству формалистической метафизической логики. Мы, старые филологи-классики, когда-то с большим усердием штудировали Прантля и Целлера, считая их гигантами в области изучения античной мысли. И таковыми гигантами они действительно и были в свое время. Однако за сто лет времена слишком ушли вперед; и обоих этих старых исследователей мы сейчас излагаем только для того, чтобы конкретно показать, как не нужно исследовать античную мысль и особенно стоическую логику.

Самое же главное иметь в виду то, что Целлер понимает с виду грамматические категории стоиков буквально так, как это понимала старая школьная грамматика XIX и в значительной части XX в. Целлер не догадывается о том, что у стоиков это прежде всего вовсе не грамматика, а только усложнение и уточнение исходного лектон, то есть исходной словесной предметности, обладающей исключительно только смысловым характером. Благодаря всем этим "грамматическим" категориям стоики вольно разрисовывали чисто смысловую картину общего лектон. И потому, хотя от этих стоических исследований и пошла вся античная грамматика, тем не менее у ранних стоиков это является только художественной разрисовкой основных логических категорий, которые даже у Платона и Аристотеля все еще оставались по преимуществу абстрактными конструкциями, весьма далекими от их живописного и скульптурного функционирования в живой речи. Ничего этого не понимали ни Прантль, ни Целлер. И мы потому и стали излагать подробно Целлера, чтобы после нашей критики Целлера у читателя уже не оставалось никаких сомнений по этому вопросу.

3. Г.Штейнталь

Согласно Штейнталю, стоики вернулись к гераклитовскому обожествлению понятия логоса; и именно ввиду этого философского углубления язык как таковой исчез из поля их зрения{115}. Штейнталь не верит, что в чисто языковом аспекте стоикам удалось достичь строгого отграничения лектон, с одной стороны, от мысли, а с другой стороны, - от предмета. Сущность лектон - весьма "тонкой, летучей природы"{116}. В логическом аспекте, по мнению Штейнталя, под лектон нужно понимать целое предложение (как материал логического высказывания) или отдельное слово, но как входящее в состав того или иного предложения.

Согласно Штейнталю, стоики держались не трехчленного, а четырехчленного деления при описании отношения обозначающего к обозначаемому:

Вещь - to ectos hypoceimenon, to hyparchon.

Представление - he ennoia.

Звучащее слово - he phone, to semainon.

Лектон - to semainomenon, to lecton, а также to pragma.

В подтверждение этого помимо обычно цитируемых текстов Штейнталь приводит текст из 5 гл. "Начал диалектики" Августина.

"Слово (verbum) есть знак какой-либо вещи, который может быть понят слушающим, будучи произнесен говорящим. Вещь (res) есть все то, что понимается, чувствуется или пребывает сокрытым (latet). Знак (signum) есть то, что обнаруживает чувственному ощущению и самого себя, и что-либо помимо самого себя. Говорить (loqui) - значит представлять знак с помощью артикулированного голоса... Всякое слово звучит, но это звучание не имеет отношения к диалектике... То, что воспринимает в слове, - не слух, а душа, и что пребывает заключенным в душе именуется высказываемым (dicibile) [т.е. лектон]. Когда же слово произносится не ради самого себя, но ради обозначения чего-либо другого, оно называется речью (dictio)"{117}.

"Таким образом, различаются следующие четыре момента: слово (verbum), высказываемое (dicibile), речь (dictio), вещь (res)"{118}.

Штейнталь заключает отсюда, что в стоическом лектон нет ничего нового. Это то, что Аристотель именовал как ta en tei phonei, или hai en tei phonei cataphaseis cai apophaseis ("то, что в звуке", т.е. "утверждения и отрицания", отличия это от doxa - "мнение", "представление").

Штейнталю всегда представлялось, что Аристотель под ta en tei phonei и стоики под лектон имели в виду то самое, что немецкая лингвистика называет "внутренней формой языка" (die innere Sprachform). Именно стоики уже знали, согласно Штейнталю, что слово имеет значение, независимое от объекта и от нашего представления и могущее служить знаком как для объекта, так и для представления{119}.

Таким образом, Штейнталь очень далеко ушел от Прантля. Он не находит никакого номинализма в учении стоиков о лектон. Наоборот, по Штейнталю, лектон у стоиков есть нечто весьма специфическое, не звуковое и не предметно-денотатное. Если Штейнталь находит здесь учение о "внутренней языковой форме", то это можно только приветствовать. Так оно действительно и было у стоиков. Однако ни В.Гумбольдт, ни А.Потебня, ни тем более современные неогумбольдтианцы не решались строить на этом какую-нибудь онтологическую концепцию. Они были только чистыми языковедами, и их интересовал анализ только самого слова, анализ основных функций человеческого языка. У стоиков же это учение о лектон, да и вся логика, все языкознание, было только началом весьма импозантного систематического учения о бытии вообще. Правда, от этих топких учений о языке было рукой подать и до систематической грамматики с ее учениями о частях речи и членах предложения. И это действительно привело к тому, что первые европейские грамматики возникли не только на основе стоицизма, но даже у самих же стоиков. Но это совсем другая ветвь стоицизма. Что же касается философии или эстетики, то учение о лектон у стоиков несомненно было только началом онтологии, очень своеобразным, очень оригинальным и на первый взгляд совершенно далеким от всякой онтологии, и далеким вполне принципиально. Только специальное исследование, которого Штейнталь не производил и как историк языкознания и не должен был производить, может вскрыть эту огромную роль концепции лектон в онтологической эстетике стоиков.