Космический шар (sphaira) является самым гармоничным телом. И, занимаясь изучением природы, можно заметить, по мнению Цицерона, что "эта равномерность движения и устойчивость структуры" не могут существовать ни в одной другой фигуре, кроме шарообразной (II 18).
Однако природа ничего не создала "совершенным во всех отношениях", и каждому она дала свои достоинства вместе с каким-нибудь недостатком" (De inventione II 1). Поэтому идеал прекрасного - недостижим, и великий художник Зевксис вынужден был обратиться к "живой красоте" нескольких девушек, - создавая "совершенную женскую красоту" (там же).
Именно природа научила человека чувствовать эту живую красоту и "не признавать ничего прекраснее, чем сам человек". Поэтому художники, скульпторы и стихотворцы создавали совершенных и прекрасных богов не в какой-либо иной форме, как в человеческой (De nat. deor. I 27).
Нельзя не отметить здесь общеантичную интуицию Цицерона, представлявшего себе наиболее совершенным сферическое тело (ср. Ксенофан А 1, Демокрит А 74, пифагорейцы 1 а).
По Пифагору (44 А 15), существует пять телесных математических фигур, причем из додекаэдра ("двенадцатигранника") возникла "сфера Вселенной". "Самодовлеющий космос" Платона в "Тимее" близок к пифагорейскому, "одушевленному" (empsychon), "умному" (noeton), "сферическому" (sphairoeides 58 В 1 а D), а значит, совершенному телу. В "Федоне" Платона (110 b) "занебесная", истинная земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч (sphaira), сшитый из двенадцати кусков кожи, так как пифагорейцы учили, что "из форм тел самое прекрасное шар" (58 С 3).
Интерес Цицерона к красоте геометрических фигур несомненно обусловлен его платонизмом, для которого была характерна соотнесенность чистого, высшего удовольствия и чистых геометрических очертаний{397}.
2. Красота в других областях
У Цицерона можно найти очень тонкие дистинкции красоты, требующие внимательного терминологического анализа. Под общее наименование красоты, или прекрасного (pulchritudo), подходят ее различные роды, такие, как "прелесть" (venustas) и "достоинство" (dignitas), имеющие явно этический оттенок (De offic. I 36, 130), которые в ином контексте понимаются более узко (De offic. I 30, 105), как "женственная прелесть" (venustas) и "строгая мужественная красота" (dignitas).
Ораторский стиль, отличающийся "достоинством твердой мужественности" и "прелестью мягкой женственности", несомненно квалифицируется с позиций стоически-римского эстетического опыта, что особенно касается того основного вида, который именуется как "достоинство".
В красоте есть нечто "достойное" (decus, De offic. I 27, 94), "добродетельное" (honestus, I 5, 15), нравственно прекрасное (decorum, I 30, 105). Красоте и добродетели присущи порядок, пристойность (quid sit quod decet), мера, прелесть и гармония частей, воспринимаемые зрительно (I 4, 14) как нечто правильное и простое (recta et simplicia I 36, 130). Умеренность и сдержанность (modestia), порядок и последовательность, собранность и твердость (constantia), уравновешенность и спокойствие (aequalitas) составляют красоту добродетели, "саму идею и как бы лик добродетели" (15, 15).
В человеке раскрывается то прекрасное, которое одновременно и целесообразно. "Прелесть и красота тела, - пишет Цицерон, - не могут быть отделены от здоровья" (I 27, 93). Красота тела "влечет" взор гармоническим сочетанием членов и доставляет наслаждение именно тем, что все части с какой-то неизъяснимой прелестью согласуются между собой (I 28, 97). Гармония прекрасного и необходимого в природе и человеке свидетельствует о единстве эстетически-жизненных воззрений Цицерона, являющихся не чем иным, как римским вариантом позднейшего, уже эклектического стоицизма.
Надо много потрудиться, чтобы отличить в эстетике Цицерона все эти градации "меры", "умеренности", "сдержанности" (I 27, 93), "твердости", "собранности" (I 36, 130), "уравновешенности" и "спокойствия" (I 3, 110), столь кардинальные для классического сознания. Чем отличается друг от друга moderatio, temperantia, modestia, constantia, или наоборот, стремления и вожделения (арреtitus)?
Почему "чувство меры" в одних случаях выражается через слово mediocritas (I 39, 139), а в других через слово modestia (1 40), хотя сущность понятий "упорядоченности" (ordo) и "уместности" (collocatio loco suo) одна и та же. Почему в одних случаях прелесть передается как venustas, а в других как lepos (Ad Herenn. IV 32), а "милое изящество" (festivitas) и нечто "милое" (concinna), различаясь между собой, не идут в сравнение с прекрасным (pulchra) и красотой (pulchitudo) (там же)?
Все в мире пронизано "красотой" и "искусством"{398}, которые присутствуют в самой ничтожной из вещей и в самых величайших (De offic. II 2, 6). Красота именно там, где неживая природа и живой мир обращены на пользу человеку и становятся предметом искусства (II 5, 17). Жестокость поэтому никогда не сможет быть прекрасной, так как в ней нет ничего полезного и она самый страшный враг человеческой природы (III 11, 47). Зато самое прекрасное (pulcherrimae res) из всего, что существует на свете - это "мощь духа и какое-то необыкновенное его величие" (Tusc. disp. II 26, 64). Прекрасно быть воздержанным и полным умеренности (temperantia), так как при этом сохраняются здоровые суждения ума, а невоздержанность (intemperantia) и неуправляемые инстинкты ведут к губительному "разрыву с разумом" (IV 9, 22).
3. Ораторское искусство
Ораторское мастерство наделено всеми достоинствами настоящего искусства. Но Цицерон также и противопоставляет его поэзии (De optim. gener, die. I) в том смысле, что первое живет всегда одним и тем же идеалом, в поэзии же столько родов, сколько и разных идеальных задач.
Разнообразие, постоянная новизна искусства вообще не раз подчеркиваются Цицероном. Он пишет: "Едино искусство ваяния, в котором превосходны Мирон, Поликлет и Лисипп; все они друг с другом несхожи, но никого из них ты не захотел бы видеть иным, чем он есть". В живописи также "едины искусство и законы", однако и здесь художники "не похожи друг на друга". Но самое поразительное "разнообразие" наблюдается в области "речи и языка", где "слова и мысли одни и те же, писатели - самые различные". Цицерон с упоением перечисляет писателей греков и римлян, из которых каждый отличается то "изяществом" и "простотой", то "остроумием" и "звучностью", то "силой" и "вескостью", то "мягкостью" и "плавностью". "Кто из них не был первым в своем роде?" - спрашивает Цицерон, убежденный в том, что каждый из этих авторов "был первым в своем роде" (De orat. III 7, 26-28). И в явном противоречии с мыслью об устойчивости ораторского идеала Цицерон прославляет разнообразие ораторской манеры, свое собственное и Марка Антония. Речь Антония "смелая, страстная, бурно звучащая, отовсюду укрепленная, неуязвимая, яркая, острая, тонкая, ничего не упускает, отступает с достоинством, наступает с блеском, устрашает, умоляет, разнообразием поражает и слуха нашего никогда не пресыщает". О себе Цицерон говорит скупо, выделяя свою заботу о подборе слов и "сдержанности движений". "Сколько ораторов, столько, как видим, окажется и родов красноречия", - заключает Цицерон (ср. рассуждения Цицерона в De invent. II 12).
Как ни признает Цицерон чрезвычайно важными в речи оратора классическую "правильность" (De orat. III 10, 38-12, 46) и "ясность" (13, 48-51), но для него главное говорить "красиво", а именно "стройно, развернуто, обстоятельно, блистая яркими словами и яркими образами" (14, 52-53). Совершенной для Цицерона также является та философия, которая говорит о сложнейших вещах "обстоятельно и красиво (copiose et ornate, Tusc. disp. I 4, 7). И далее, Цицерон определяет красоту речи в "некоей ее свежести и сочности", "важности", "нежности", "учености", "благородстве", "пленительности, "изяществе", "чувствительности", "страстности", причем "цветы слов и мыслей" должны распределяться в речи "равномерно", "с разбором". Главное, что "услаждение от общего тона речи должно быть "без пресыщения", без той новизны, которая захватывает с первого взгляда, но "надолго не восхищает" в отличие от древних картин, чья старомодность и неумелость сама притягивает человека. Умеренности - вот чего требует Цицерон от красоты.
