Во всех этих концепциях еще далеко не был пройден путь абсолютной иррелевантности, то есть такой, которая характеризует красоту совершенно вне всякой ее зависимости от явлений субъекта или объекта. Ведь можно же изучать картину и при этом переживать самый настоящий эстетический восторг при полном отрицании всяких других подходов к данному произведению искусства. Тут не нужны будут не только боги, но бесполезной окажется и природа, да и о человеке такой созерцатель произведения искусства тоже не будет вспоминать ни с какой стороны. Скептики как раз и заняли такого рода эстетическую позицию. Красота созерцается у них абсолютно иррелевантно. Не нужно, да и невозможно, никакое определение красоты, никакое учение о художественном творчестве, никакие физические, физиологические или психологические проблемы. Мы просто смотрим с какого-нибудь высокого места на красивый ландшафт, он нам нравится, и у нас к нему зарождаются самые высокие и глубокие чувства. А что такое этот ландшафт, взятый сам по себе, никого не интересует. Для античного скептика совершенно не важно, утверждает он что-либо или отрицает. Скептик не имеет никакого желания заниматься проблемами философии, гносеологии, логики, этики или эстетики. И это нисколько не мешает ему созерцать красоту. Более того, скептик глубоко убежден, что только в условиях полной изоляции эстетического предмета, только в условиях его полной иррелевантности возможно подлинное восприятие красоты. Ясно, что такого рода позиция могла зародиться только в период раннего эллинизма, хотя разного рода ее аспекты несомненно можно найти и во всей античной эстетике и философии. Поэтому неудивительно, что такой оригинальный скептицизм был весьма распространен в истории греческой мысли и что мы должны его внимательнейшим образом учитывать, чтобы не пройти мимо столь значительного явления античного духа вообще.
Но уже сейчас, в самом начале нашего анализа античной скептической эстетики, очень важно обратить внимание на оригинальность скептицизма по сравнению с двумя рассмотренными выше направлениями раннеэллинистической эстетики. Необходимая здесь ясность будет достигнута только в том случае, если мы будем понимать скептическую иррелевантность как предельное понятие античной иррелевантности вообще.
Стоическое "лектон" иррелевантно. Но в системе всего стоицизма это "лектон" оказывается и принципом познания бытия и принципом структуры этого бытия. Что же касается скептиков, то они ни в каком бытии не нуждаются, так что им все равно - существует ли какое-нибудь бытие или никакого бытия не существует. И уж тем более не нуждаются античные скептики в установлении тех или иных структур бытия, так как все эти структуры для них фиктивны и поэтому не имеет никакого смысла устанавливать эти структуры или их познавать. Кстати, и само-то познание чего бы то ни было, с точки зрения скептиков, тоже невозможно. Но тогда, скажет большинство изучающих античный скептицизм, все это вообще бессмысленно, и скептицизм есть попросту абсолютный нигилизм. Но как раз тут-то и происходит роковая ошибка у тех, кто критикует античный скептицизм.
Действительно, скептик ничего и ни о чем не может и не хочет говорить. Но это - проявление нигилизма только в отношении разумного, или, вообще говоря, научного обоснования действительности. А зачем, собственно, вам, скажет античный скептик, нужна какая-нибудь теория разума и, в частности, какая-нибудь эстетическая теория при слушании музыки, при всматривании в картину или статую и в вашем эстетическом восприятии красоты в природе? Рассматривайте и наблюдайте что хотите, испытывайте или не испытывайте чувство красоты при созерцании произведений искусства, - все это только ваше дело, дело вашего внутреннего субъекта, все это совершенно лишено всякого разумного и научного обоснования.
Античный скептик погружен в созерцание иррациональной текучести вещей. И эстетическая предметность, если она у него всплывает из недр всеобщей и неразличимой текучести, тоже является вполне иррациональным предметом и не нуждается ни в каких структурных построениях. Здесь становится очевидным, что скептическая иррелевантность бытия, по сравнению со стоиками и эпикурейцами, доведена до крайнего предела; уже ни о каком разумном, научном и даже вообще логическом содержании этой эстетической предметности не может быть и речи.
Эту предельную иррелевантность эстетического предмета не следует отбрасывать с самого начала как что-то нелепое и несуразное, если мы хотим понять специфику античной скептической эстетики. Еще и еще раз мы предлагаем читателю вдуматься в то его эстетическое настроение, которое он сам имеет при созерцании эстетического объекта. Неужели музыку могут слушать только профессора музыки, и неужели красотой природы могут наслаждаться только физики, химики, биологи или физиологи? Нам кажется, что при полном и адекватном слушании музыкального произведения мы невольно становимся на позиции античного скептика. Если теперь ученая музыка действительно создается только теми, кто хорошо знает теорию и историю музыки, то ведь прошли целые тысячелетия народного музыкального творчества, когда песни и танцы создавались безо всякой научной теории музыки и танца и воспринимались тоже безо всякого знания научной истории этих областей художественного творчества. Именно такую, пусть элементарную и примитивную, позицию и желали занимать античные скептики в отношении всякой эстетической и художественной предметности. Здесь пока еще нет ровно никакого нигилизма и иррационализма, а есть только попытка вполне непосредственно, всерьез интуитивно и на самом деле адекватно воспринять явление красоты.
Итак, античный скептицизм имеет самое прямое отношение к истории античной эстетики. Эта история античной эстетики на стадии скептицизма пытается достигнуть только одного, а именно чисто интуитивного и вполне непосредственного восприятия красоты и искусства, без всяких теорий и без всякой науки. Это крайний предел иррелевантности, который мог быть достигнут в раннеэллинистической эстетике, но предел этот, взятый сам по себе, не имеет ничего общего ни с каким нигилизмом и ни с каким иррационализмом. Наоборот, это было только попыткой сохранить искусство во всей его непосредственности и решительно очистить его от всяких внешних привнесений.
3. Античное мнение о скептицизме
Античный скептицизм прежде всего не абсолютен, а там, где он хотел быть абсолютным, он тут же наивнейшим образом обнаруживал и свои вполне позитивные тенденции. Эти школы скептицизма в узком смысле слова мы, конечно, должны хорошо изучать и хорошо знать их философию. О них мы скажем в дальнейшем. Важнее же всего то, что весьма заметный скептицизм пронизывает собою и всю положительную философию в античности. Но пронизывает не с целью ниспровержения, а, как приходится констатировать, лишь с целью наибольшего углубления и оживления философско-эстетического опыта древних.
Уже сами древние иной раз неплохо отдавали себе отчет в том, что скептицизм пронизывает все их философское и художественное творчество, пусть этот скептицизм был иной раз частичным или вторичным, часто непродуманным и случайным, часто лишь методом углубления и расширения допускаемых позитивных данных. Важно то, что этот скептицизм* в той или иной форме никогда не умирал в эпоху античности, всегда был ферментом ее бурного развития и протестовал против слишком большого абсолютизирования философских или художественных предметов.
Могут сказать, что в этом виде скептицизм вообще никогда не умирал в философии, что его можно найти на всех этапах развития не только античной, но и всей послеантичной философии. Это, однако, вопрос слишком большой и слишком серьезный, чтобы мы его касались здесь в беглой форме, а беглость эта была бы неизбежной ввиду ограничения наших рассуждений в данном месте только горизонтами античной философии. Сейчас нам важно понять, что такое сам античный скептицизм и действительно ли он был так распространен в античной философской эстетике и так ее пронизывал, что нужно прямо говорить о его огромной философско-эстетической и культурно-исторической роли. И прежде чем перейти к самому скептицизму в античности, попробуем кратко рассмотреть, как сами древние расценивали скептические методы философии и что о них говорили те, которые сами себя необязательно считали принципиальными скептиками.
