Сергей Миронович Киров (Костриков) приходился Заболоцкому земляком по Уржуму — вот и всё, что было общего у политика и поэта. Знакомы они не были, разве что Николай что-то слышал про Кирова (довольно одобрительное) из уст своего товарища, Владимира Павловича Матвеева. Со стихотворением, названным «Прощание», он кое-как к сроку справился, и 4 декабря оно появилось в «Известиях».
Сын пишет в своей книге, что поэт был «ободрен вниманием» центральной газеты и вновь принялся за поэму о Лодейникове. Так и было: «Лодейников в саду» — самое значительное из немногих стихотворений того времени — датировано декабрём 1934 года и мартом 1936 года. Но поэму о Лодейникове, в котором легко угадывается сам автор, Заболоцкий вскоре забросил, да так никогда и не закончил.
За целых пять лет — с 1934 года до ареста в 1938 году — Николай Алексеевич Заболоцкий написал всего-то десятка полтора-два стихотворений. Река его поэзии замерзала, как по осени речка на Сиверской, — и замёрзла потом в неволе на целых восемь лет.
…Сделаем небольшое отступление, чтобы лучше представить то время, его мертвеющие реки и безжизненный воздух.
Сорок лет спустя, в 1974 году, московское издательство «Художественная литература» напечатало «Избранное» Анны Ахматовой с её «Поэмой без героя». В конце второй части поэмы автором обозначено:
«3–5 января 1941
Фонтанный Дом, и в Ташкенте, и после».
Видимо, это дата окончания второй части. А писалась и дописывалась эта часть, вероятно, и в конце тридцатых годов в Ленинграде, и в ташкентской эвакуации. Но книга 1974 года оказалась изрядно отредактированной в издательстве. К примеру, строфа X второй части выглядела так:
X
…………………………………
…………………………………
…………………………………
И проходят десятилетья:
Войны, смерти, рожденья — петь я,
Сами знаете, не могу.
Странновато для Ахматовой: уж кто-кто, а она — могла петь!..
На самом деле в этой строфе первые три строки были заменены точками, а вторые три строки — просто кем-то (явно не автором) переписаны. Эта строфа звучала так (курсивом выделено «бесследно отредактированное»):
X
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка!»
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать её врагу.
И проходят десятилетья:
Пытки, ссылки и смерти — петь я
В этом ужасе не могу.
Понятно, всё это — о 1937–1938 годах, годах репрессий, когда у Анны Андреевны арестовали сына, Льва Николаевича Гумилёва.
А далее за строфой X следовали ещё две строфы, вообще убранные редакторами и даже не обозначенные точками:
XI
Ты спроси у моих современниц:
Каторжанок, стопятниц, пленниц —
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
XII
Посинелые стиснув зубы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы, увенчанные позором.
По ту сторону ада мы.
Этим же воздухом дышал тогда и Николай Заболоцкий.
Он тоже — в этом ужасе — не мог петь, точнее — почти не мог…
Конечно, пытался писать — и даже рассчитывал напечатать новые стихи. Так, после «Начала зимы» сочинил ещё вдобавок «Весну в лесу» (1935) и «Засуху» (1936). «Осень» («Осенние приметы») — уже была написана ранее. Эдакие Времена года — с ушедшей на глубину и еле заметной натурфилософией. Но если «Весна в лесу» — безмятежная и светлая зарисовка, то в «Засухе» вновь появляются мотивы замерзающей реки, — только выжжена она уже не стужей, а жарой:
В смертельном обмороке бедная река,
чуть шевелит засохшими устами. <…>
И тут напрямую — крайне редкое для него явление!.. — сказано о себе, о своей душе:
Но жизнь моя печальней во сто крат,
когда болеет разум одинокий,
и вымыслы как чудища сидят,
поднявши морды над гнилой осокой.
И в обмороке бедная душа,
и как улитки движутся сомненья,
и на песках, колеблясь и дрожа,
встают как уголь чёрные растенья.
Должно быть, Заболоцкий, как и Ахматова и другие, писал в ту пору и что-то неподцензурное, однако до нашего времени не дошло ни строки. И до и после ареста ничего хранить в доме он не мог: найдут при обыске. Опасных рукописей никому не отдал бы на хранение — чтобы не подставить человека. Надёжного хранилища — тоже не нашлось. Никита Заболоцкий сообщает в биографии лишь об одном случае подобного опыта:
«Но хоть как-то выразить свой внутренний протест очень хотелось. В один из дней только что наступившего 1938 года Николай Алексеевич позвал жену к себе в комнату, плотно закрыл дверь и дал ей прочитать своё стихотворение, в котором говорилось об их страшном, гнетущем времени, о зловещем „Большом доме“ с башенкой на крыше, о его светящихся больших окнах и мрачных застенках, где томятся невинные люди. Обо всём этом знали, но говорить и тем более писать не решались.
— Вот теперь слушай, — сказал Николай Алексеевич, когда жена кончила читать, — я тебе прочитаю другое стихотворение, в котором те же первые слова в строке и та же рифма, что в том.
И он прочитал невинное стихотворение о природе.
— По строчкам этого стихотворения я всегда смогу восстановить то, крамольное. Ведь настанут же когда-нибудь другие времена!
Сказав это, он взял из рук жены опасное стихотворение, отнёс его на кухню и бросил в огонь топящейся плиты.
— А теперь забудем о том, что там было написано».
Так и сгорело это стихотворение — и осталось никому никогда не известным.
* * *
У друзей Заболоцкого тоже не сохранилось «опасных стихов», да, может, их и вовсе не было?..
Николай Олейников лучше всех понимал что к чему. Но молчал на эту тему.
Даниил Хармс как-то попытался написать, но не закончил…
Гнев Бога поразил наш мир.
Гром с неба свет потряс. И трус
Не смеет пить вина. Смолкает брачный пир,
Чертог трещит, и потолочный брус
Ломает пол. Хор плачет лир.
Трус в трещину земли ползёт как червь.
Дрожит земля. Бег волн срывает вервь.
По водам прыгают разбитые суда.
Мир празднует порока дань. Сюда
Ждёт жалкий трус, укрыв свой взор
От Божьих кар под корень гор, и стон,
Вой псов из душ людей, как сор,
Несёт к нему со всех сторон —
Сюда ждёт жалкий трус удар,
Судьбы злой рок, ход времени и пар,
Томящий в жаркий день глаз, вид зовущий вновь
Зимы хлад, стужами входящий в нашу кровь.
Терпеть никто не мог такой раскол небес
Планет свирепый блеск, и звёздный вихрь чудес
(Конец 1937— начало 1938)
