Известна эпиграмма Заболоцкого на Введенского, хоть она и мало что объясняет по существу.
РАЗДРАЖЕНИЕ ПРОТИВ ВВЕДЕНСКОГО
Ты что же это, дьявол,
живёшь, как готтентот,
ужель не знаешь правил —
как жить наоборот?
Кто такие готтентоты и как они жили? В народном творчестве этого южноафриканского племени люди ещё очень близки к животным…
Их общие друзья по-разному объясняли этот разрыв. Липавский видел причину в том, что Заболоцкому претило безответственное «краснобайство» Введенского. Друскин же многие годы спустя поведал о том, что Заболоцкий случайно услышал телефонный разговор Введенского с какой-то дамой, и он показался ему в моральном смысле неприемлемым. Мгновенное отвращение — это правдоподобно.
Коль скоро Заболоцкий не выносил такое, можно легко представить, как он был нетерпим и к самому себе, когда замечал даже намёк на нечто подобное…
Однако тот решительный, категоричный отказ Кате Клыковой вскоре был изрядно смягчён. В письме от 29 октября 1929 года Николай пишет:
«Катюша, получил письмо. Ты просишь многого. Конечно, я не учитель жизни. Наверное, когда-нибудь буду им, когда отвердею. Но пока — нет. <…>
Не надо говорить о львах-сердцеедах. Конечно, я менее, чем кто-либо другой, гожусь для этой роли. По существу, я веду очень одинокую жизнь, и до этой жизни нет никому дела. До стихов есть дело, а до меня — нет. Да я и не в претензии: того и заслуживаю. Искусство похоже на монастырь, где людей любят абстрактно. Ну, и люди относятся к монахам так же, и, несмотря на это, монахи остаются монахами, т. е. праведниками. Стоит Симеон Столпник на своём столбе, а люди ходят и видом его самих себя — бедных, жизнью истерзанных, — утешают. Искусство — не жизнь. Мир особый. У него свои законы, и не надо их бранить за то, что они не помогают нам варить суп.
Изолированный от искусства — я — человек неполный и плохой. Очень многие из мужчин, мне знакомых, относятся к людям внимательнее и сердечнее, чем я. За всю мою жизнь ни одна женщина не была счастлива со мной. Дома говорили, что я — себялюб и груб. Я же думаю, что чувства, в недостатке которых меня упрекают, просто переключились во мне и идут по другой дороге».
Далее он участливо расспрашивает Катю о жизни и работе, уверяя, что он хорошо — как только может — относится к ней. И посылает ей новые стихи: «Почитай от скуки. За них меня похваливают — как ты найдёшь? <…> Может быть, эти стишки и тебе к настроению придутся».
А послал он — знаменитую впоследствии фантасмагорическую колыбельную «Меркнут знаки Зодиака…».
В канун 1930 года Заболоцкий переехал из своей комнатёнки на Конной улице в большую комнату на Большой Пушкарской. Хозяйку уверил, что жениться пока не собирается.
Но 30 января заявился в дом, где Катя Клыкова квартировала у родни, — и забрал её и немногие её вещи к себе.
Вскоре к ним в гости пришли его друзья: Хармс, Шварц и Олейников.
В дневнике Евгения Львовича Шварца осталась запись об этом событии:
«Принимал нас Заболоцкий солидно, а вместе и весело, и Катерина Васильевна улыбалась нам, но в разговоры не вмешивалась. Напомнила она мне бестужевскую курсистку. Тёмное платье. Худенькая. Глаза тёмные. И очень простая. И очень скромная».
И самое поразительное:
«Впечатление произвела настолько благоприятное, что на всём длинном пути домой ни Хармс, ни Олейников ни слова о ней не сказали».
То, что молчал Хармс, было вполне естественным: Даниил был по натуре деликатен, — а вот что Олейников не молвил ни слова, было удивительным: он-то открыто издевался и глумился над всяким, не щадя и друзей. Так, например, Заболоцкого, стихи которого ему нравились, прозвал Фомой Опискиным — за то, объяснял Николай Степанов, что Заболоцкий не только повсюду внедрял порядок, но и настойчиво отстаивал свою правоту. (Фома Опискин у Достоевского в «Селе Степанчикове» — ещё и показной праведник, тиран…) Впрочем, другим от ядовитого язычка Николая Макаровича доставалось куда как больше, чем поэту. Недаром Маршак, одна из главных его «жертв», как-то огрызнулся эпиграммой: «Берегись Николая Олейникова, / Чей девиз: никогда не жалей никого».
Как-то после пришли к Заболоцким Каверин, Степанов и Гофман — по-семейному, с жёнами. Видно, появились неожиданно: молодым их нечем было угощать, и хозяин дома срочно побежал в магазин…
А потом однажды заглянул Введенский: был тих, в добром расположении духа, поцеловал молодой жене руку… Он явно пытался восстановить хорошие отношения с Заболоцким — но ничего не вышло, Николай так с ним и не помирился…
Глава двенадцатая
ЗНАКИ ЗОДИАКА
Колыбельная бездны
В 1929 году, после выхода «Столбцов» или около этого, у Заболоцкого в новых стихах вдруг появляются колыбельные мотивы. Вроде бы знакомые, но весьма странные — словно бы напетые потусторонними голосами. Детского в них — только магическая важность сказки и теплота интонации. А содержание… На земле смерть в образе искусителя-смеха — чёрного смеха — смеётся над мёртвыми и живыми; на небе сборище чудовищ и уродцев устраивает сатанинский шабаш.
Фантастические картины с завораживающей лёгкостью и непринуждённостью укладываются в размер четырёхстопного хорея — самого что ни на есть детского размера, излюбленную метрическую форму сказок, загадок, считалок, колыбельных песенок…
Речь о двух стихотворениях, написанных, по-видимому, друг за другом: «Искушение» и «Меркнут знаки Зодиака…».
В «Искушении» смерть мало того что насмехается над усопшей девой, мстя ей за что-то, но и соблазняет её — разумеется, понарошку — новой жизнью:
Холмик во поле стоит,
дева в холмике шумит:
«Тяжело лежать во гробе,
почернели ручки обе,
стали волосы как пыль,
из грудей растёт ковыль.
Тяжело лежать в могиле,
губки тоненькие сгнили,
вместо глазок — два кружка,
нету милого дружка!»
Смерть над холмиком летает
и хохочет, и грустит,
из ружья в него стреляет
и тихонько говорит:
«Ну, малютка, полно врать,
полно глотку в гробе драть, —
мир над миром существует,
вылетай из гроба прочь!
Слышишь — ветер в поле дует,
наступает снова ночь.
Караваны сонных звёзд
льются сверху, словно слизь.
Кончен твой подземный пост.
Ну, попробуй, поднимись!»
Жуть могильного и поднебесного сменяется жутью земной:
Дева ручками взмахнула,
не поверила ушам,
доску вышибла, вспрыгнула,
хлоп! — и лопнула по швам.
И течёт, течёт бедняжка
в виде маленьких кишок,
где была её рубашка,
там остался порошок.
Изо всех отверстий тела
червяки глядят несмело,
вроде маленьких малют
жидкость розовую пьют.
Была дева — стали щи… <…>
Далее в эту инфернальную колыбельную — с ещё большей теплотой и, возможно, с тайным глумлением — вплетается напев самого сказочника: он заговаривает смех и уверяет девицу: только встанет солнце — и она мигом воскреснет. Но как?..
