И поэт открыто проклинает этот мирок, этот трёхэтажный самоварный Арарат, с его жалким, непотребным существованием, к которому мог бы на свою погибель причалить его Ноев ковчег:
О, мир, свернись одним кварталом,
одной разбитой мостовой,
одним проплёванным амбаром,
одной мышиною норой,
предупреждая и мир, и себя:
но будь к оружию готов:
целует девку — Иванов!
Кроме этого неприкрытого монолога в «Ивановых», Заболоцкий лишь ещё дважды в книге — впрочем, не прямо, а косвенно — показывает самого себя. Первый раз — в «Белой ночи», когда он иронически отзывается о временном любовном угаре на питерских проспектах, вдруг вырывается у него гордое признание:
А музы любят круглый год.
И во второй раз — в «Бродячих музыкантах» — не совсем явно, под лёгкой маской:
Певец был строен и суров,
он пел, трудясь, среди домов,
средь выгребных высоких ям
трудился он, могуч и прям.
Вокруг него — система кошек,
система вёдер, окон, дров
висела, тёмный мир размножив
на царства узкие дворов.
Но что́ был двор? Он был трубой,
он был туннелем в те края,
где спит Тамара боевая,
где сохнет молодость моя,
где пятаки, жужжа и млея
в неверном свете огонька,
летят к ногам златого змея
и пляшут, падая в века!
Сон — одна из сквозных тем в «Столбцах»: спит в спиртовой банке недоносок или ангел — перед тем, как открыть свои молочные глаза и попроситься на небеса; спит бедный форвард без головы; спит черкешенка, павшая трупом у Невы, что Арагвою течет; и часовой на посту, что стоит куклой, он, похоже, скорее дремлет, чем бодрствует; спит слепая бабка — рыночная торговка и т. д. Сон — иная реальность и, возможно, значит для автора «Столбцов» куда как больше, нежели притворная и лицемерная явь. Кроме того, сон — область глубин сознания, пространство фантасмагорий, которые порой говорят о человеке ту правду, что он пытается скрыть. А сон разума, то есть одухотворённого ума, — по известному выражению, порождает чудовищ.
О, весьма странные фигуры сна находит себе человек!
Не месяц — длинное бельмо
прельщает чашечки умов;
не звёзды — канарейки ночи
блестящим реют многоточьем.
А в темноте — кроватей ряд,
на них младенцы спят подряд;
большие белые тела
едва покрыло одеяло,
они заснули как попало:
один в рубахе голубой
скатился к полу головой;
другой, застыв в подушке душной,
лежит сухой и золотушный,
а третий — жирный как паук,
раскинув рук живые снасти,
храпит и корчится от страсти,
лаская призрачных подруг. <…>
(«Фигуры сна»)
Не те ли это младенцы, будущие или настоящие Ивановы, что нагладко обструганы новой жизнью и её бытом? (Нагладко — замечательно найдено слово. Фонарные столбы, на которых висят лампионы, это ведь бывшие деревья, обработанные пилой и рубанком.) Сон этих младых ополченцев сторожат шкаф, который «глядит царём Давидом» и «спит в короне, толстопуз», и кушетка, что «Евой обернулась». А где-то неподалёку, в военной комнате спят винтовки, которым назначено палить по людям. А там, в большом мире
…молчанья грозный сон,
нагие полчища заводов,
и над становьями народов —
труда и творчества закон.
(«Свадьба»)
Там пока ещё спит — будущая война, и рано или поздно она проснётся…
«Столбцы» 1928 года заканчивались образом катящего по рельсам трамвая («Народный дом») — не того ли, в котором благоразумно, не быстро, а как велено едут по утрам на службу Ивановы?
И по трамваям рай качается —
тут каждый мальчик улыбается,
а девочка наоборот —
закрыв глаза, открыла рот
и ручку выбросила тёплую
на приподнявшийся живот.
Трамвай, шатаясь, чуть идёт…
Чуть идёт — вот-вот приедет…
Глава десятая
ВОКРУГ «СТОЛБЦОВ»
Успех и скандал
За минувшее время о «Столбцах» написано столько, что объём этого материала: книги, исследования, рецензии, отзывы и сопутствующие воспоминания — во много и много раз превышает размер того скромного томика, что вышел в Ленинграде в феврале 1929 года. Безусловно, первая книга Николая Заболоцкого стала событием, более того — явлением во всей истории русской поэзии.
«Столбцы» — не просто обычный стихотворный сборник, это — книга стихов, то есть единое, цельное произведение искусства. Если сравнивать, к примеру, с музыкой, то это не собрание отдельных пьес, пусть и близких по настроению друг другу, а полнокровная симфония, где всё звучащее находится в сложнейшей взаимосвязи и подчинено главной теме.
По энергии и силе поэтического излучения «Столбцы» Заболоцкого стоят в русской поэзии рядом с книгой стихов Боратынского «Сумерки» — в ряду других подобных, очень и очень немногих изданий.
Надо сказать, что ещё до выхода книги на молодёжных поэтических вечерах в Ленинграде второй половины 1920-х годов знатоки да и рядовые любители литературы поняли, какой новый, необычный и сильный поэт появился перед ними. Многие были просто-напросто поражены стихами, которые без всяких футуристических выкрутасов, свойственных тому времени, читал с эстрады обычный с виду светловолосый парень с густым детским румянцем и с детскими же вроде бы пронзительно-голубыми глазами, взгляд которых вблизи, при внимательном рассмотрении, был сильным, твёрдым и разгадке не поддавался.
«Хорошо помню первое, очень, очень острое, почти ошеломляющее впечатление от стихов Заболоцкого, которые я слышал в его чтении, — вспоминал десятилетия спустя поэт и литературовед Дмитрий Евгеньевич Максимов. — Оно вполне отвечало тому, что Цветаева в применении к каким-то совсем другим явлениям назвала „ударом узнавания“. <…>
Гротескный иррационализм словосочетаний как будто сталкивался в этих стихах, и в их голосовой подаче и в их содержании с чёткостью звука, бодрствующей мыслью, определённостью темы. <…>
Больше всего останавливала внимание эта концовка (стихотворения „Белая ночь“. — В. М.). В ней ощущалась не только эпатирующая смелость, смысловая сдвинутость, которые могли возникать в поэзии и возникали иногда на почве чисто рационалистического задания. Эти стихи притягивали какой-то органической странностью („отстранение“ — не то слово!), заключённым в них невыразимым, но гипнотически действующим „третьим смыслом“, от которого кружилась голова».
