Так они и исчезли, его друзья, — лёгкие, как тени, с тетрадями своих стихотворений…
«Баллада о баланде»
Чем ближе продвигались наши войска к западной границе, тем лучше становилось настроение в тылу. Люди слушали радио и в газетах первым делом читали сводки информбюро, на работе или дома по карте отмечая линию фронта. Заболоцкий, конечно, был внимательнее многих: победа — это ещё и его свобода. В одном из писем он признавался жене, что голос Левитана стал для него дороже всех других голосов.
В канун Нового, 1944 года он поздравил жену и детей — и высказал свою заветную надежду — что этот год «…принесёт нам победу и приблизит час нашей встречи». Он окреп после болезни и духом стал бодрее:
«Здесь установилась настоящая русская зима, знакомая мне с детства. Она мягче и солнечнее, чем в Комсомольске; много снега, и мне доставляет удовольствие ходить на работу и обратно — по настоящему сосновому перелеску, занесённому снегом. Я тепло одет и не страдаю от холода. Куртка очень хороша на работе — тёплая и лёгкая» (23 декабря 1943 года).
Янтарные стволы сосен в лучах восходящего солнца, тёмно-зелёные хвойные лапы, искрящийся снег — радость! — тут и про конвой забудешь…
Николай Степанов к тому времени вернулся с семьёй из эвакуации в Москву и попытался вновь помочь Заболоцкому. Он пришёл к Фадееву в Союз писателей. Фадеев уверил Степанова, что ознакомился с ранее переданными ему бумагами и пришёл к выводу, что Заболоцкий не виновен. Получив от Степанова новое ходатайство, подписанное известными писателями, Фадеев пообещал содействовать освобождению поэта.
В начале января 1944 года Заболоцкого вызвали в посёлок Благовещенку близ Кулунды для встречи с каким-то начальником из органов безопасности, прибывшим с инспекцией на Алтай.
В камере пересыльной тюрьмы судьба, как нарочно, свела Николая Алексеевича с четырьмя молодыми людьми, так или иначе связанными с литературой. Общество было таким: два студента из Свердловска, получившие по «червонцу» за издание рукописного журнала, девятнадцатилетний поэт Тедди Вительс и молодой стихотворец Асир Сандлер. Они оживлённо беседовали в камере о литературе, читали друг другу стихи, спорили, смеялись. Новый арестант молчал и казался необщительным. Табачком, однако, поделился, но на вопрос, кто он такой: зэк, ссыльный или спецпоселенец — ответил неопределённо, что и сам толком уже не поймёт. О своей работе выразился тоже непонятно: «Чертим разные бумажки». На допросы вызывали по номерам, и до поры до времени никто его имени не знал.
Впоследствии, в письме Никите Николаевичу Заболоцкому от 22 апреля 1978 года, Асир Семёнович Сандлер вспоминал:
«Меньше всего я думал, что передо мной один из крупнейших поэтов России. На следующую ночь его вызвали. Пришёл уже под утро. Проснулся перед обедом в отличном настроении.
— Ну что ж, живём, мальчики?! — Помолчав, протёр очки. — Подслушал я краем уха, как вы стишата почитываете. Может, прочтёте мне что-нибудь нехрестоматийное?»
Асир Сандлер было начал, но незнакомец остановил его:
— Да ну, ребята, я же просил вас не Велимира Хлебникова, а что-нибудь своё.
Однажды двое свердловчан устроили в камере спиритический сеанс. Вызвали дух Льва Толстого, задавали ему вопросы. Дух отвечал. Заболоцкий поначалу не хотел участвовать в балагане, но в конце концов поддался на уговоры и спросил:
— Когда я буду дома, Лев Николаевич?
Блюдце вертелось вокруг начерченных букв и наконец выдало мудрёный ответ:
— После империалистической буффонады.
В другой день, когда у юношей сводило от голода в желудке, Тедди и Асир додумались до того, что решили вместе сочинить балладу о баланде. И тут их старший годами товарищ, сдержанный и молчаливый, неожиданно оживился и сказал, что готов присоединиться. Но на одном условии — если сначала будет выработан твёрдый, строгий план, — «чем нас очень удивил».
Вскоре баллада, которая потом стала широко известна в ГУЛАГе, сделавшись частью лагерного фольклора, была готова. Вот она (курсивом выделены строки, принадлежавшие Николаю Заболоцкому):
В Шервудском лесу догорает костёр,
К закату склоняется день.
Охотничий нож и жесток, и остёр —
Сражён благородный олень.
Кровавое мясо соками шипит
И кроется ровным загаром…
И фляга гуляет, и ляжка хрустит —
Охотились день мы недаром.
Хрустальные люстры сияние льют,
Джаз-бандом гремит казино:
Здесь ломится стол от серебряных блюд
И кубков с янтарным вином.
Изящный француз распекает слугу,
От виски хмельны офицеры…
Слегка золотится фазанье рагу
Под соусом старой мадеры.
Чалмою завился узорчатый плов,
Пируют Востока сыны, —
Здесь время не тратят для суетных слов,
Молчанию нет здесь цены.
И вкрадчиво пальцы вплетаются в рис,
А жир ароматен и прян!
И красные бороды клонятся вниз,
Туда, где имбирь и шафран.
Огромная ложка зажата в руке,
Кушак распустил белорус:
Горшок со сметаной и щи в чугунке,
И жирной говядины кус.
И тонет пшено в белизне молока,
И плавает в сале картошка!..
Проходит минута — и дно чугунка
Скребёт деревянная ложка.
Но сочный олень и фазанье рагу,
И нежный, рассыпчатый плов,
И каша, что тонет в молочном снегу,
И вкус симментальских быков…
Ах, всех этих яств несравненных гирлянда
Ничто, по сравненью с тобой, о баланда!
В тебе драгоценная кость судака
И сочная гниль помидора,
Омыты тобой кулинара рука
И грязные пальцы надзора!
Клянусь Магометом, я вам не солгу,
Хоть это покажется странным,
Но кость судака — благодатней рагу,
Крапива — приятней шафрана.
Пусть венгры смакуют проклятый гуляш,
Пусть бигосом давятся в Польше,
А нам в утешенье — чудесный мираж,
Тебя, ненаглядной, побольше.
Вот окончание этого письма Асира Сандлера, по форме — изящной новеллы:
«Наступил час, когда мы должны были расстаться. За день до этого на вечерней поверке дежурный сказал:
— Заболоцкий! Готовься, завтра уйдёшь!
Вечером все долго молчали. И вдруг Тедди взорвался:
— Как вам не стыдно, Николай Алексеевич! Я думал, вы бухгалтер, а вы ведь поэт Заболоцкий?! Почему же вы об этом не сказали раньше?
— А что бы это изменило?
— Я считаю себя поэтом совсем молодым и неопытным, но поэтом. Сколько же я вам прочёл бы и узнал от вас! Это же академия!
