На пороге лазарета меня уже ждал его начальник - лейтенант медицинской службы с юным, немного испуганным лицом. Однако парень он оказался расторопным. В автоклаве уже стерилизовалось белье. В двух больших электрических стерилизаторах, заполненных хирургическими инструментами, кипела вода. Ампулы с кровью, извлеченные из холодильника, лежали на тумбочке, отогревались, обернутые одеялами. Хирургический стол и кушетка были застелены чистыми простынями. Бывших обитателей лазарета выписали и отправили долечиваться в казарму.

Оставалось только ждать. Но каким мучительным было это ожидание. Я не выдержал и отправился на аэродром встречать самолет. Было морозно. Ветер гнал по аэродромному полю потоки снежной пыли. Я отмерил не одну тысячу шагов, когда наконец на северо-востоке послышался гул моторов. Титлов с ходу направил машину на летную полосу и мастерски посадил ее прямо у "Т". Винты еще крутились, когда я подбежал к самолету. Распахнулась дверца, и на снег выпрыгнул механик Володя Водопьянов - сын Михаила Васильевича. Задыхаясь от быстрого бега, я только и смог спросить: "Сколько и кто?"

Володя понял меня с полуслова и коротко бросил:

- Отец и Коля Коровин.

Слава богу, мелькнуло в голове, что только двое. Подтянувшись на руках, я забрался в кабину и сразу увидел Водопьянова, притулившегося у большого свертка оленьих шкур. Он тихо раскачивался, поддерживая руками голову, замотанную бинтами, на которых алели пятна крови. Неумело наложенная повязка сползла на самые брови.

-  Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?

-  Не волнуйся, доктор. Ну царапнуло немного голову, - успокоил он меня. - Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я и подождать могу.

Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых набросили оленьи шкуры. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запекшейся крови.

-  Его винтом задело, - сказал Аккуратов. - Еще бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.

У самолета послышались громкие голоса.

-  Носилки давай, - крикнул кто-то.

Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.

Положение Коровина оказалось серьезнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена и поврежден локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалистов и операция в условиях настоящей больницы. Только где взять эту самую больницу? Ведь до ближайшей километров шестьсот, если не больше.

Пока я осматривал Коровина, мой молодой коллега уже помог Водопьянову раздеться, забраться на операционный стол и ввел противостолбнячную сыворотку.

Я разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну. От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана напрочь. Но кровотечение прекратилось. Однако серьезно встревожили темные, почти черные кровоподтеки вокруг глаз, так называемые "очки", которые нередко являются признаками внутренней травмы черепа. Я аккуратно промыл рану перекисью водорода и, к своей радости, при самом тщательном осмотре не обнаружил никаких повреждений костей черепа. Успокаивало также отсутствие следов кровотечения из ушей и носа, а главное, что мой пациент ни, разу не терял сознания.

-  Ты чего это примолк, доктор, - буркнул Водопьянов. - Говори, что там у меня, не темни.

-  Думаю, Михаил Васильич, ничего серьезного. Кости целы, только кожу сорвало. Счас наложу пару швов - и хоть завтра в самолет, - сказал я, стараясь придать голосу спокойную уверенность, хотя на душе у меня скребли кошки.

-  Только, доктор, не очень старайся, волосы не шибко выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. Мне ведь скоро в Москву возвращаться.

Я поклялся, что волос уберу самую малость, и, наполнив шприц новокаином, собирался сделать укол.

-  Ты эти детские штучки брось, - сказал Водопьянов. - Обойдусь без анестезии.

-  Ну, Михал Васильич, тогда придется потерпеть, - сказал я, вонзая хирургическую иглу в край кожи.

Водопьянов только скрипнул зубами, но промолчал. Наконец я наложил последний шов и, облегченно вздохнув, принялся сооружать повязку, известную под названием "шапка Гиппократа".

-  Ну вот и конец вашим мучениям, Михал Васильевич, - сказал я, вытирая лоб, намокший от усердия и жары. - Теперь надо денек-другой полежать, и тогда все будет в порядке.

-  Добро, - сказал, соглашаясь, Водопьянов, - так уж и быть - полежу. Но тебе, кровь из носа, надо лететь завтра на станцию. Тебя там уже, наверное, заждались.

Тем временем начальник шмидтовского аэродрома лихорадочно опрашивал все ближайшие авиапорты, где есть больница, прося согласия на прилет Титлова с раненым.

-  Что будем делать, Михал Алексеевич? Певек закрыт по погоде. Бухта Провидения не принимает - пурга. И в Анадыре пурга. Остается только Сеймчан. Но до него топать больше тысячи километров. Да и, сказать честно, я не очень уверен, что они дадут добро. Как-никак лагерная зона. Но все же попытаюсь добиться их согласия. Ведь Сеймчан - единственный выход.

На удивление быстро Сеймчан дал добро, и Титлов распорядился готовить машину к вылету.

-  Как думаешь, Гена, - обратился он к штурману, - сколько нам времени потребуется, чтобы добраться до Сеймчана?

-  Если ветер будет попутным, то часа за четыре, - сказал Федотов, прикидывая по карте маршрут предстоящего полета.

Самолет долго пробивался сквозь клубящуюся муть насыщенных влагой облаков и наконец вырвался на голубой простор, подсвеченный начинающим тускнеть солнцем. Под нами простиралась мохнатая серая пелена, похожая на сероватую вату, скрывшая заснеженные конуса сопок, застывшие извивы рек. Самолет шел на автопилоте. Мерно гудели моторы.

Я занял место рядом с Коровиным, время от времени приоткрывая меховое одеяло, в которое он был закутан с головой. Николай спал после укола морфия. Дыхание стало ровным, глубоким. На бледном, осунувшемся лице красноватой полоской выделялись тонкие искусанные губы.

Промерзнув в неотапливаемом салоне, я протиснулся в пилотскую и устроился на маленькой скамеечке между креслами летчиков.

-  Как там дела у Коровина, доктор? - спросил Титлов, сдвигая со лба шлемофон.

-  Пока вроде бы нормально. Спит. А что же там произошло с Осиповым, Михал Алексеевич? Я ведь до сих пор толком ничего и не знаю.

-  Мы уже подлетали к станции, когда радист передал сообщение, что полосу только что сломало. Целым остался кусок метров в пятьсот. Я прикинул и решил, что этого нам за глаза хватит, и, сделав круг, пошел на посадку. Осиповский Си-47 стоял по другую сторону трещины. Мы быстро разгрузились, светлого времени оставалось в обрез, и пошли на взлет. А минут через двадцать Челышев крикнул мне из радиорубки: "Алексеич, возвращаемся обратно: Осипов разбился". Я развернул машину на 180° и по газам на станцию. Сели нормально. Я выскочил из машины и бегом к осиповскому самолету, черневшему среди торосов. Первым на пути я встретил Водопьянова. Он медленно брел, держась за голову. Между пальцами стекали струйки крови. Я кинулся к нему. Спрашиваю, Михал Васильевич, живой? Ну слава Богу!

А он и отвечает: чего со мной сделается, не впервой падать. Шишка к шишке - деньги к деньгам.

Я проводил Водопьянова до палатки, и там Сомов рассказал мне, что приключилось с самолетом Осипова. Видимо, полосы не хватило и Борис Семенович вынужден был круто набирать высоту. Вот машина и сорвалась. Накренилась и, скользнув на крыло, стала падать. Царапнув консолью левой плоскости верхушку высокого тороса, машина зацепила левым колесом за глыбу льда и стойку шасси срезало как ножом. Самолет, словно мяч, взмыл вверх на десяток метров. Его развернуло вправо, и он, ударившись второй стойкой о торосы, снова подскочили вверх и рухнул метрах в восьмидесяти от аэродрома.