Малахов тут же, при майоре Черных, вызвал Зайнетдинова и со смешанным чувством грусти и радости наблюдал, как светлело лицо солдата, пока читал он письмо, как бережно держал он этот бумажный листок в своих крупных, грубых, со въевшимися следами солярки и машинного масла руках…

Больше к разговору о его собственных семейных делах они с майором Черных не возвращались, только, уже прощаясь, садясь в «газик», майор по-прежнему шутливо сказал:

— Так могу я доложить начальству, что с командиром роты воспитательная работа проведена успешно? А? Учти, Малахов, хорошая семья в наших условиях — это тоже фактор боеспособности. Это я тебе уже не как политработник, а как муж с двадцатитрехлетним стажем говорю…

И история с Зайнетдиновым, и разговор с майором Черных, и собственные долгие размышления — все это привело к тому, что капитан Малахов твердо решил: он должен еще раз попытаться наладить свою жизнь с Милой. Чем больше он думал об этом, тем настойчивее убеждал себя, что между ними произошло какое-то недоразумение, что нету же у них никаких серьезных оснований расходиться, что любовь, если она была, — а была же она, была! — не проходит так быстро, легко и бесследно…

С таким настроением Малахов и готовился к отпуску.

Летом, перед самым отъездом, когда явился он в штаб оформлять документы, его вызвал к себе полковник Твердохлебов.

— Докладывал мне Черных о твоих затруднениях на семейном фронте. Ну как, с женой вернешься или опять один? — сказал он. — И о просьбе твоей докладывал. Понимаю, причина, конечно, серьезная. Только мы с тобой ведь люди военные, нам и другие еще причины учитывать приходится, верно?

Капитан Малахов молчал. Он сам был виноват в том, что полковник Твердохлебов вынужден объяснять ему, словно салажонку-курсанту, азбучные истины.

— И тем не менее обещаю — учтем твою просьбу. Учтем, как только появится возможность.

«Незаметно-незаметно, а все получилось так, как хотела Мила», — думал Малахов. Все-таки, выходит, сделал он то, на чем она настаивала, — сидит в кабинете Твердохлебова, разговаривает о своем переводе.

Полковник Твердохлебов, видно, по-другому истолковал его молчание.

— Ладно, не огорчайся, — сказал он. — Говорю — учтем при первой возможности. Жене привет передавай и скажи: ждем мы ее здесь. Счастливого пути!

И он протянул Малахову руку.

В поезде, лежа на верхней полке, с трудом привыкая к своему новому, отпускному состоянию и еще продолжая перебирать в памяти, все ли необходимые распоряжения он отдал, не забыл ли о чем важном, капитан Малахов рассеянно листал книжку, которую прихватил с собой в дорогу из дома. И вдруг остановился, задержался на одной странице.

На полях страницы торопливо и неровно, шариковой ручкой был набросан какой-то странный маленький чертеж. И, только приглядевшись внимательно, Малахов понял, что это такое. Это был фасон то ли кофточки, то ли блузки, наспех зарисованный Милой. Наверно, объясняла она этот фасон кому-нибудь из офицерских жен, с кем успела подружиться, пока жила в роте, да под рукой не нашлось в тот момент другой подходящей бумаги. Когда-то Малахову казалась трогательной эта ее привычка: тут же — ехали ли они в автобусе, сидели ли в фойе театра — поспешно, на чем попало, зарисовывать понравившийся ей фасон платья, юбки или костюма, какие-нибудь поразившие ее воображение оборки или форму рукава, или бог знает что еще… Чаще всего эти зарисовки оставались лишь на бумаге, они не использовались Милой — она просто забывала о них, как забывает белка о грибах, заготовленных про запас. Но даже в этой ее, казалось бы, чисто женской привычке улавливал Малахов сходство с собой — наткнувшись в журнале или увидев у приятеля любопытную схему какого-нибудь прибора или приставки к приемнику, он тоже редко удерживался от соблазна немедленно перечертить ее, не очень заботясь о том, пригодится ему когда-либо эта схема или нет.

Сейчас этим торопливым рисунком на полях книжной страницы Мила словно напоминала о себе той, прежней, какой она была, когда они только что поженились.

И невольно под стук колес вспомнилась ему их первая поездка в отпуск. Тогда шутя они называли ее своим «свадебным путешествием». Настоящего свадебного путешествия у них не было, если не считать тех трех суток, в течение которых добирались они к месту назначения Малахова.

А в отпуск они отправились на Юг, в Ялту. Их путь лежал через Москву, и Малахов обещал Миле задержаться в Москве дня на два, посмотреть столицу. Как-никак, а это был их первый отпуск, и деньги у Малахова теперь водились, ему хотелось шикнуть. Мальчишеская самонадеянность так и бурлила в нем — после года службы в болотистом, лесном краю, после бессонных ночей, дежурств, после тревог и учений он казался себе чуть ли не ветераном. Ступив на Комсомольскую площадь, он испытывал тогда чувство, которое было, наверно, сродни тому, что испытывает китобой, сходящий на пристань после долгого плавания, или геолог, спускающийся по трапу самолета, прилетевшего откуда-нибудь из таежных дебрей. Кажется, весь город сейчас к твоим услугам, кажется, все двери готовы распахнуться перед тобой, стоит тебе лишь пожелать этого… И ты посматриваешь с невольной снисходительностью на тех, кто даже не подозревает, откуда ты приехал и сколько тягот осталось у тебя за плечами. Этот первый день, который им с Милой предстояло провести в Москве, виделся Малахову как сплошной праздник.

— В центр, к гостинице, — коротко приказал он шоферу, когда они, с четверть часа постояв в очереди, наконец сели в машину.

— К «Москве», что ли? — спросил шофер.

— К «Москве».

Шофер — это был пожилой, седеющий уже человек — покосился на Малахова, на его лейтенантские погоны и сказал:

— У вас что, там забронировано? А то, если не забронировано, лучше сразу на Выставку ехать…

— Забронировано, — отчего-то стыдясь сказать правду, резко ответил Малахов. Словно этот человек бесцеремонно пытался нарушить своим непрошеным вмешательством их праздник.

Возле гостиницы он отпустил такси. Малахов видел себя сейчас будто бы со стороны: вот он щелкает дверцей машины, вот легко и упруго взбегает с чемоданом в руке по ступеням гостиницы — молодой, ладный, подтянутый лейтенант с мужественным, обветренным лицом. Люкс? Пожалуйста люкс. Дорогой? Ничего, что дорогой…

— Мест нет, товарищ военный, — равнодушно сказала ему дежурная.

Может быть, теперь, спустя немало лет, глядя издали на тогдашнего Малахова, Малахов теперешний несколько преувеличивал его мальчишескую самонадеянность, его наивный оптимизм, но только он хорошо помнил, что даже это равнодушное «мест нет» не поколебало тогда его уверенности, его праздничного настроения. И растерянность, — что же теперь мы будем делать? — которую прочел он в Милиных глазах, лишь подстегнула его.

Они опять довольно долго ждали такси, но на этот раз, добравшись до следующей гостиницы, Малахов уже не отпустил машину. Мест не было и здесь. Они объехали еще несколько гостиниц, и всюду Малахов слышал один и тот же ответ. Он пытался объяснять, даже требовать, но голос его уже был лишен твердости.

Прошло больше четырех часов с тех пор, как они с Милой покинули вагон поезда, оба они устали и проголодались. Стоял жаркий день, солнце палило нещадно, рубашка липла к потному телу, и теперь, вылезая из такси, чтобы толкнуться в двери очередной гостиницы, потоптаться возле дежурного администратора среди таких же, как и он, приезжих, Малахов уже не казался себе ладным и ловким лейтенантом, на которого засматриваются прохожие. Потный, усталый, плохо выспавшийся в дороге человек — только и всего.