Он радовался, что самое трудное, чего он страшился, осталось позади, миновало, но впереди его ждало еще одно испытание.

Когда радиостанция была уже развернута и готова к включению, когда, казалось, ничто уже не могло помешать Новикову выйти на связь в точно назначенное время, на станции появился майор Ерошин.

— В передатчике неисправность. Действуйте, — сказал он.

И верно — передатчик не включался, сигнальные лампочки безжизненно темнели на пульте. Новиков взглянул на часы: до связи оставалось десять минут.

И что за человек этот майор! Как будто он не заинтересован, чтобы его батальон отличился на учениях, не ударил лицом в грязь! Так нет же! Стоит сейчас Новикову и его экипажу не обнаружить неисправность, и все пошло насмарку, все их усилия, весь труд — все напрасно. Потому что нет для связиста ничего важнее, чем вовремя выйти на связь.

Неработающая, неисправная радиостанция всегда казалась Новикову похожей на больное животное — всем своим видом она, подобно живому, но бессловесному существу, взывала о помощи, только не могла объяснить, что с ней.

Майор молча наблюдал за действиями Новикова, и это заставляло Новикова нервничать еще больше. И что это за привычка такая — обязательно сделать так, чтобы человеку было как можно труднее! Отвернулся бы, что ли, или отошел пока, и то Новикову было бы легче.

Было без двух минут десять, когда Новиков нашел неисправность. Неисправность оказалась пустяковой, в другой раз, в спокойной обстановке, он бы отыскал ее в считанные секунды, а тут переволновался…

Ровно в десять радиостанция вышла на связь.

…Что может быть лучше перекура, передышки после учений, когда все уже завершилось, и завершилось благополучно, без ЧП и срывов, когда даже усталость, валящая тебя с ног, кажется приятной и легкой!..

Новиков лежал на уже прогретом весенним солнцем склоне сопки и смотрел в небо. Небо было синим — раньше Новиков, казалось, и не видел никогда такого чистого, такого глубокого синего цвета. А кучевые облака, медленно проплывающие в вышине над Новиковым, были ослепительно белыми. Покой и какая-то особая умиротворенность охватили Новикова.

Бывают в нашей жизни минуты, которые не обладают, казалось бы, никакой внешней примечательностью и значительностью, но тем не менее надолго, если не навсегда, отпечатываются в нашей памяти со всеми своими подробностями, ощущениями и запахами и хранятся в самых сокровенных уголках ее, словно некий тщательно оберегаемый эталон, к которому можно приблизиться, но который невозможно уже воспроизвести…

Так и эта прогретая земля с клочками высохшей, еще прошлогодней травы, и эти кучевые облака, плывущие по синему небу, и эти сосны, и собственная умиротворенность — все запечатлелось в душе Новикова и потом не раз всплывало, дразня своей неповторимостью, тревожа необъяснимостью испытанного тогда чувства…

Чуть поодаль от Новикова сидели и лежали другие солдаты из их роты, и тут же вместе с солдатами пристроился покурить майор Ерошин. Сейчас он был в благодушном настроении, пошучивал с той добродушной насмешливостью, с какой обычно разговаривают командиры со своими подчиненными, когда довольны ими.

И Новикову сейчас нравился его голос и нравилось его присутствие здесь, потому что он, майор Ерошин, был как бы частью Надиной жизни и напоминал Новикову о ней…

— Ну и дали вы нам сегодня прикурить! — восторженно говорил Головня.

— Это еще что, — посмеиваясь, отвечал комбат. — Это так — зарядочка для слабаков…

— Ничего себе — для слабаков! Я уж думал, мне капут приходит, думал, концы отдам, с родной мамой даже не попрощавшись. Потом решил: нет, пожалуй, поживу еще маленько, посмотрю, что дальше будет…

— Выходит, чистое любопытство тебя спасло, а, Головня?

— Выходит, что так, товарищ майор.

— Ну, хорошо, товарищ майор, — опять заговорил через некоторое время Головня, видно чувствуя, что комбат сейчас в таком настроении, что можно задавать ему любые вопросы, не рассердится, — я понимаю, воспитание выносливости и все такое… Без выносливости на современной войне сразу крышка, это каждому ясно. Поэтому я, как человек сознательный, готов и марш-броски терпеть, и все такое прочее… Так сказать, смысл в этом вижу…

Он замолчал, наверно, все же заколебался, стоит ли говорить дальше, не опасно ли?

— Говори, говори, Головня, раз уж начал, — сказал комбат. — В марш-бросках ты, значит, смысл видишь. А в чем не видишь? Ведь ты к этому клонишь?..

— Угадали, товарищ майор. Все понимаю, а вот зачем вы нас тогда на тактике по слякоти ползать заставляли, до сих пор понять не могу, честное слово.

— Так и не можешь?

— Не могу, товарищ майор.

— Вы уж, товарищ майор, его простите, он у нас малопонятливый, — пытаясь на всякий случай обратить все в шутку, сказал кто-то из солдат.

— Ну, если он малопонятливый, тогда, может, кто другой объяснит, зачем это комбату понадобилось вас по грязи гонять? — сказал майор, не поддаваясь на шутливый тон. — Может, из чистого самодурства, а?

— Да что тут объяснять, — пробормотал кто-то. — Надо — значит, надо, ясно же…

— Надо. Это верно, что надо, — сказал комбат. — А кому? Может, майору Ерошину надо? Нет. Вы небось думаете: вот вредный комбат нам достался. Может, и правда вредный, не знаю. А только если я вас не научу солдатскому делу, никто за меня вас не научит — вот в чем вся загвоздка. Про выносливость мы сейчас говорили — это так, нужна солдату выносливость, но одна ли выносливость?.. Как бы это объяснить попонятнее… Психологически солдат должен быть готов к любым трудностям — вот что главное. Иной раз говорят: война, мол, она всему научит, или, если грубее выразиться, — как жареный петух в задницу клюнет, сразу все сумеешь… Нет, не сумеешь. Если сегодня солдат в слякоть лечь не решится, если завтра из-за дождя на занятия в поле не выйдет, а послезавтра увидит, что стрельбы из-за мороза отменили, — это уже не солдат, а маменькин сынок будет… Не знаю, поняли вы меня или нет… Но я, например, когда в войну связистов готовил…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и поднялся.

— Что-то мы заговорились. — Он озабоченно взглянул на часы: — Старшина, стройте роту!

Когда рота была построена, майор Ерошин сделал короткий разбор учений. И хотя он хвалил солдат, прежняя обычная суровость уже вернулась к нему, и он уже мало походил на того человека, который только что курил вместе с солдатами. И даже рядовой Головня сейчас вряд ли решился бы сунуться к нему со своими вечными вопросами.

— В основном все хорошо поработали, — заключил майор Ерошин и повторил еще раз: — Все.

Его взгляд остановился на мгновение на лице Новикова и скользнул дальше.

Мне кажется, в каждом человеке, в любом из нас, особенно в юные годы, существуют, сталкиваются, борются друг с другом два противоположных устремления, два тяготения с различными знаками, словно две силы — центробежная и центростремительная.

Стремление первое — быть таким, как все, не хуже всех.

Стремление второе — ни за что не быть таким, как все, стремление к исключительности, к единственности, ибо если я лишь такой же, как все, если я только повторение сотен других, то зачем я?

Уже здесь, в армии, я много думал о том, как уживаются в нашей душе эти две силы. Было время, я жаждал исключительности, я не хотел соглашаться ни на что иное. Только в ней, в собственной исключительности, я видел смысл жизни, я страдал от сознания своей похожести на других, своей ординарности…

Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что наступит момент и я испытаю радость, самую неподдельную радость лишь оттого, что окажусь, что почувствую себя таким, как все, я бы не поверил, я бы рассмеялся в лицо этому человеку. Но вот испытал же! Сегодня после учений я стоял в строю, и, честное слово, ликование переполняло меня только потому, что я сумел быть таким, к а к  в с е.