Капитан Афонин вышел из дома. Стояла лунная ночь, тихая и теплая. Резкие тени от кустов пересекали дорожку. Издалека, с танкодрома, доносился гул моторов — это второй батальон занимался ночным вождением танков.

Капитан Афонин медленно шел по военному городку. В такие минуты он чувствовал себя хозяином полка. Ничто не ускользало от его глаза. Однажды он заметил, что часовой у магазина сидит на ступеньках, и тут же дал знать об этом нарушении дежурному по части, в другой раз столкнулся с солдатом, опоздавшим из увольнения, — на другой день и об этом было доложено командиру.

Афонин любил неожиданно появляться в своей казарме. Он знал, что за эти ночные вторжения солдаты прозвали его «лунатиком», знал и то, что его ночные прогулки обычно вызывают лишь раздражение у дежурных по части, ибо им невольно начинало казаться, что он, Афонин, кем-то уполномочен проверять службу суточного наряда. Многим было непонятно это его рвение. Выслужиться он хотел, что ли? Так ведь все равно не получалось. Или, уличив кого-то в нерадивости, хоть таким образом пытался он рассчитаться за свои собственные неудачи? Впрочем, сам Афонин давно уже привык не обращать внимания на все эти толки.

Сейчас он старался ступать тихо, чтобы дневальные в казарме раньше времени не расслышали его шагов. Последние дни Афонина не оставляло беспокойство: ему все казалось, что дневальные халатно несут свою службу. И не проверь он их, не появись вовремя — бог знает что может случиться…

Но в этот раз все было в порядке. Дежурный по роте сержант Горохов доложил как положено: «Никаких происшествий не случилось». Капитан Афонин прошел вдоль коек, на которых спали солдаты, проверил, все ли на месте, заглянул в канцелярию, в умывальник. Дежурный шел за ним.

— Да что вы все беспокоитесь, товарищ капитан, — то ли с участием, то ли с насмешкой сказал он, — спали бы лучше.

Афонин ничего не ответил. Он давно уже догадывался, что солдаты недолюбливают его, и незаметно даже успел привыкнуть к этому. Оказывается, ко всему можно привыкнуть. А вот понять труднее. Он всегда хотел только одного — быть справедливым. Он был требователен, может быть даже придирчив, но — справедлив. Разве кто-нибудь мог сказать, что это не так? И разве все то, что он делает, что он требует от солдат, не требует от него, в свою очередь, устав? Разве устав не обязывает его, командира роты, не проходить мимо нарушений дисциплины и уставного порядка, как бы ничтожны ни были эти нарушения? Каждый должен получить то, что заслуживает, — таков был принцип капитана Афонина. Еще в те времена, когда он был курсантом, он терял покой, если командир взвода, объявив кому-нибудь наряд вне очереди, забывал или, может быть, намеренно не считал нужным вспоминать об этом — Афонина так и подмывало напомнить. Он едва сдерживал себя. Жажда абсолютной справедливости томила его.

Иной раз он сравнивал себя с майором Вороновым — он прикидывал и так и этак, он не делал себе скидок, он нарочно отыскивал свои слабые места — и все равно сравнение всегда выходило в его пользу. И опять для него оставалось загадкой, почему майора Воронова солдаты любят больше, чем его, Афонина. Майор был неровен, он, казалось, вовсе и не заботился о том, чтобы сдерживать вспышки своего гнева, и несладко приходилось провинившемуся солдату, если он попадал под горячую руку своему командиру батальона. В других же случаях, при другом настроении майор, казалось Афонину, бывал мягок и порой прощал солдатам такие проступки, которые прощать, по мнению Афонина, никак не следовало. Может быть, это и подкупало солдат? Но достойно ли было завоевывать солдатское расположение такой ценой?

Капитан Афонин вышел на крыльцо казармы. Дежурный по роте сержант Горохов вышел вслед за ним, и теперь они оба стояли молча.

…В прошлом году к сержанту Горохову приезжала мать. Капитан Афонин сидел с ней в ротной канцелярии, разговаривал. Она все старалась свернуть разговор на военную тему, показать старалась, что понимает армейскую жизнь, что и сама была причастна к этой жизни.

«Теперь, я смотрю, куда легче, чем было в наше время…» — говорила она. На ее жакете, уже не новом, но чистом и тщательно отглаженном, капитан разглядел две ленточки — медаль «За оборону Ленинграда» и «За победу над фашистской Германией». Потом она заговорила о сыне.

«Я все боялась, что ему тяжело будет служить, у него ведь еще в детстве осложнение было на горло — дышать ему тяжело. Но ничего, вроде не жалуется. Он у меня очень заботливый парнишка, недавно в письме цветок засушенный прислал — посмотри, пишет, мама, какие цветы у нас тут в гарнизоне цветут…»

Капитан Афонин слушал ее сбивчивую, торопливую речь и думал: «Если бы ее сын, если бы солдаты были так же откровенны со мной, как эта женщина… Что им мешает?..»

Теперь капитану Афонину вдруг особенно остро захотелось поговорить с этим сержантом, который сейчас стоял рядом с ним.

Тишина, ночь, казалось, все располагало к откровенному разговору. Или просто встреча с Трегубовым разбередила его душу?

Афонин почувствовал, что волнуется, — может быть, именно такого разговора ему и не хватало, чтобы стало понятным многое из того, что не давало ему покоя последнее время. Но он не мог найти первых слов. Не спрашивать же сержанта, что он думает о нем, об Афонине. Или о майоре Воронове. Уже сердясь на самого себя, он ждал: возможно, сержант заговорит первым. Но тот тоже молчал.

Горохов уже третий год служил в его роте, осенью его ждет увольнение в запас — с каким чувством он будет расставаться с ротой, со своим командиром?

Странное все-таки это ощущение — стоять рядом с человеком и понимать, что у тебя нет возможности узнать, о чем он сейчас думает; смириться с тем, что его сокровенные мысли так и останутся для тебя тайной…

Сержант чиркнул спичкой, закурил — огонек сигареты осветил его скуластое, круглое лицо.

— Почему курите в присутствии командира? — сухо сказал Афонин. — Надо спрашивать разрешение.

— Виноват, товарищ капитан, исправлюсь, — отозвался сержант, и опять в его голосе послышалась Афонину едва уловимая насмешка. Сигарету сержант не погасил, только спрятал в кулак.

Афонин спустился с крыльца и пошел прочь от казармы.

Он шел, задумавшись, и вздрогнул, когда за своей спиной услышал шум машины. Он обернулся и хотел отступить в сторону, но в следующий момент резкий свет фар ослепил его. Шаркнув шинами, возле него затормозил «газик».

Афонин еще щурился от яркого света, еще не мог разобрать, кто сидит в машине, когда услышал голос Трегубова:

— Ты что это, Афонин, по ночам разгуливаешь, как лунатик?

Афонину показалось, что кто-то хмыкнул в машине рядом с Трегубовым, — только сейчас он разглядел, что там сидит командир второго батальона майор Воронов. Лицо у него было серьезное, без тени улыбки.

— Да так… — замялся Афонин. — Порядок в роте проверял…

Он чувствовал себя неловко, смущенно, словно его застали за каким-то недозволенным занятием.

— Ну-ну, если порядок — это хорошо, — весело сказал Трегубов, — а то я думал: может, жена уже домой не пускает, — добродушно пошутил он, но Афонину и в этой шутке почудился какой-то скрытый смысл. Ему хотелось, чтобы его поскорее оставили одного.

— А мы с танкодрома, — сказал Трегубов. Он был явно в хорошем расположении духа. — Учти, Афонин, во втором батальоне две роты на «отлично» отводились. Смотри не подкачай. А сейчас садись, подвезу до дому…

— Нет, нет, — торопливо сказал Афонин, и брови его нервно дернулись. — Я уж лучше пройдусь… Пешком…

— Ну, как знаешь… Спокойной ночи.

Машина рванулась с места, и Афонин опять остался один.

Пока фигура Афонина не исчезла, не растворилась в темноте, майор Трегубов молчал. Эта ночная встреча хотя и удивила, но и порадовала его — в конце концов, не каждый командир добровольно без особой надобности поднимется ночью, чтобы проверить свою роту.

Потом он спросил Воронова: