— Что же, ты и совесть уже отрицаешь, и доброту? — возмутилась Галя.

— Э, нет, — сказал Перфильев. — Нет, без совести и без доброты человечество долго не протянуло бы. Люди бы давно друг друга перегрызли. Так что не отрицаю я ни совести, ни доброты. Я только за то, чтобы иметь смелость реально на вещи смотреть, своими именами их называть, а не забивать себе голову всякими эфемерными понятиями. Необъяснимо! Сверхъестественно! Поразительно! Объяснимо, все объяснимо. И любой порыв человеческий, движение души любое, в принципе, может быть выражено набором биохимических формул. Вот что пора понять. И совесть, и доброту мы можем рассматривать как целесообразность поведения, как механизм саморегуляции сложной системы, именуемой человеком и человечеством. И нас не слова всякие должны занимать, не рассуждения вокруг да около, а химические основы этих процессов. Это наша цель, наша задача. Да нужно же понять наконец: мы ставим опыты, мы — исследователи, экспериментаторы, нас интересуют биохимические, биоэлектрические процессы, и разговоры о совести, страдании, человечности — все это не более чем беллетристика. Это попросту не наша область. А Архипов со своими идеями общечеловеческой памяти, бессмертия человечества и тому подобном топит нашу науку в словах — вот что он делает!..

— Ты это Архипову скажи, — усмехнулся Школьников.

— И скажу. Скажу, когда будет нужно. И не только Архипову.

По тону, каким произнес Перфильев эту фразу, Леночка поняла: скажет, действительно скажет, не поколеблется.

— Знаете, братцы, в чем заключается драма Архипова? — попыхивая трубкой, проговорил чернобородый Фрайман. — В том, что он бунтует против самого себя, против того направления в науке, которое сам же создавал. Прежде его девизом, его лозунгом было: научно только то, что подтверждено лабораторным опытом, экспериментом. Все остальное нас не интересует. Именно этот принцип он отстаивал. А теперь, бунтуя против него, он бунтует против своих учеников и последователей. Захотят ли они простить ему это? Вот в чем драматизм ситуации.

— Да, — сказал Перфильев. — Это верно. Я тоже считаю, что судьба Архипова драматична. Но драма его в ином. Драма Архипова — это драма большого, всеохватного ума в условиях той узкой специализации, которую диктует нам время. Архипов, конечно, выдающийся человек, но он — человек прошлого. Беда в том, что он сам не чувствует этого. Или чувствует, но признавать не хочет.

— Второе вернее, — вставил Школьников. — Одна эта история с заметкой Гурьянова и всем, что за ней последовало, чего стоит! У меня есть сведения, что  т а м  стариком уже недовольны. У него слишком тяжелый, строптивый характер, он неуступчив, он просто не понимает, что иногда надо уступить, согласиться, хотя бы для вида… Я лично готов даже уважать его за это, но вольно или невольно, а подобное отношение к нему переносится ведь на весь институт, значит, страдает коллектив, работа страдает. С этим нельзя не считаться.

— В том-то и дело, в том-то и дело, — сказал Фрайман. — Речь идет не о нас, не о Перфильеве и Архипове, речь идет о судьбе института. И если мы будем сидеть сложа руки, то при данной ситуации мы рискуем дождаться, что нам пришлют какого-нибудь варяга, так сказать, для укрепления…

Леночка чувствовала себя крайне неловко. Она была лишней в этой комнате. Никто не обращал на нее внимания. Как будто ее и не существовало вовсе. Она с нарочитым увлечением рассматривала корешки книг. Сколько здесь было книг! Книжные полки занимали всю стену. Биология… химия… электроника… На русском, английском, немецком…

— Когда Перфильев ездит за границу, — вполголоса сказала Галя, — он все деньги только на книги тратит. Он мне сразу сказал: тряпок привозить не буду, даже и не жди.

Справочник по высшей математике… Генетика… Томики серии «ЖЗЛ»… И вдруг — несколько ярких детских книжек, приткнувшихся с краю.

— Это я уже  д л я  н е г о  купила, — шепнула Галя. — Подвернулись случайно, я и купила, не удержалась. А Перфильев отругал меня, рассердился ужасно…

— Все было бы проще, если бы Архипов не был Архиповым, — говорил между тем Перфильев. — Слишком многое меня с ним связывает. Слишком многим я ему обязан.

— Между прочим, старик и сам не святой, — сказал Школьников. — Я тут наткнулся случайно на кое-какие факты. Старик не церемонился со своими противниками. Да и взгляды свои менять не считал зазорным.

— Это для нас слишком сложно, правда, Ленка? — сказала Галя. Видно, почувствовала Леночкину растерянность. — Пойдем лучше ко мне, поболтаем о чем-нибудь попроще.

У Леночки осталось такое чувство, будто Перфильев, хоть и поздоровался с ней, так и не заметил, не ощутил ее присутствия. Слишком занят был своими мыслями, этим спором. Иначе разве он стал бы при ней так говорить об Иване Дмитриевиче? Или он уже был уверен, что все, что здесь говорилось, общеизвестно? Даже скрывать нечего?

Так или иначе, но Леночка чувствовала себя не в своей тарелке. Она вспомнила слова Архипова: «И не обращайте внимания, если вам будут говорить, что Архипов впал в детство». Значит, он уже знал что-то? Догадывался?

— Не придавай значения, — сказала Галя. — У них свои дела. Им нравится воображать себя вершителями судеб. Если кого мне и жалко, так это Перфильева. Ты его не знаешь, а я знаю. Он — человек, ну, как бы тебе сказать, с повышенным чувством ответственности, что ли… Они поговорят и разойдутся, а решать-то все равно ему.

— Что решать? — спросила Леночка.

Галя пожала плечами.

— Ну, не знаю. Мало ли что. Хотя бы как отношения свои с Архиповым строить. Рано или поздно, а решать-то все равно придется. Думаешь, это так просто? В институте многие поддерживают Архипова, ты сама знаешь. Да и Анатолий всегда преклонялся перед ним, Архипов для него чем-то вроде кумира был. «Делать жизнь с кого», одним словом. И сейчас если Анатолий кого и любит, так это только Архипова, я знаю.

— Так если любит… — сказала Леночка, в страдальческом недоумении хмуря брови. — Если любит, как же тогда… О чем же спорить?.. Рассуждать-то так зачем?.. Если любит…

— У него своя логика, — сказала Галя. — И свой бог — наука, работа, называй, как хочешь. Но этому богу он что угодно в жертву принесет. Он и меня не пощадит, если я завтра стану мешать его работе, я знаю, — добавила она с горечью. — А ты говоришь: если любит!.. Это когда мы познакомились, когда я влюбилась в него, мне ужасно льстило: талантливый ученый, молодой доктор наук, блестящие перспективы… А теперь-то я знаю, чем за это платить приходится. Ничто не дается бесплатно, Ленка. Ты только не думай, я не жалуюсь. Я люблю его, Я бы и теперь вышла за него замуж, не задумываясь, не колеблясь, если бы снова решать пришлось… Только все не так просто, как кажется, Леночка… Ты еще не сталкивалась с этим…

…Было уже темно, когда Леночка возвращалась домой. Еще издали возле своей парадной она увидела одиноко маячившую фигуру. И, еще не видя, не различая лица этого человека, Леночка уже знала, уже угадывала внутренним чутьем, кто это.

— Глеб! И давно вы тут?

Гурьянов улыбнулся, уклончиво пожал плечами.

— Я рассказ написал, — сказал он. — Помните, я обещал вам? Мне хочется, чтобы вы прочли его первая.

И он протянул Леночке свернутую в трубку рукопись.

Расползавшиеся по всем этажам института слухи о том, что Архипов отошел от институтских дел, отгородился от них в своем кабинете, были, разумеется, сильно преувеличены. Во всяком случае, именно институтские дела помешали Архипову выполнить свое обещание и отправиться в усадьбу, о которой рассказывал Левушка Воробьев, сразу же, на следующий день после их разговора. И еще через день, когда Воробьев позвонил ему, снова выяснилось, что поездку придется отложить: готовилось заседание ученого совета и предстояло обсудить с заведующими лабораториями планы работы.

Но Левушка Воробьев был настойчив. Он продолжал звонить, иногда даже по два раза в день, терпеливо выслушивая оправдания и извинения Архипова. Эти его пунктуальность, упорство и собственная, хотя и невольная, необязательность уже начинали сердить Архипова, и поездка, о которой вначале он думал не без удовольствия и воодушевления, постепенно превращалась в какой-то тягостный долг, висящий над ним. И когда все-таки он сумел выкроить время, когда сказал Воробьеву: «Да, да, подъезжайте сейчас к институту, я вас жду. Сразу и двинемся», от предвкушения чего-то необычного, значительного, которое владело им прежде, уже почти ничего не осталось.