— Это папа с курсантами, перед их выпуском, перед их отправкой на фронт, — сказала Надя.

Новиков невольно пристальнее всмотрелся в эти лица. О чем думали, что чувствовали эти ребята перед тем, как сесть в эшелон, идущий к фронту?.. Нет, фотографии не говорили об этом…

— А вот смотрите, это я, узнаете?

На фотографии, висевшей над письменным столом, Новиков увидел Надю на парашютной вышке. На ней был комбинезон и шлем, как на самой настоящей парашютистке. А чуть позади нее стоял рослый, широкоплечий парень, веселый чуб выбивался у него из-под шлема, парень смеялся, что-то, по-видимому, объясняя Наде, придерживая ее за плечи. Столько жизнерадостности, столько силы было в этом парне, столько энергии, что Новиков неожиданно ощутил укол завистливой ревности.

— Мама сердится, что я хочу прыгать, — пожаловалась Надя. — Говорит: посмотри на своих подруг, все девушки как девушки, а ты… А мне, знаете… я вам честно признаюсь… мне и хочется хоть в чем-то, хоть чуточку не быть похожей на всех остальных… Разве это плохо?

— Нет, отчего же, совсем неплохо, — сказал Новиков. Что-то родственное, свое, близкое услышал он сейчас в этом Надином признании.

Он только-только почувствовал себя раскованнее, свободнее, проще, только-только, кажется, начал наконец налаживаться их разговор, когда вошла Татьяна Степановна. Оказывается, время уже приблизилось к обеду. Татьяна Степановна приглашала Новикова остаться пообедать вместе с ними, но он вежливо, однако наотрез отказался. Ему трудно было представить себя сидящим за одним столом с майором Ерошиным. А кроме того, он не мог избавиться от ощущения, что обед, предложенный ему здесь, сейчас, выглядел бы чем-то вроде платы, вроде благодарности за его визит. Может быть, это было глупо, но он чувствовал именно так. Впрочем, он видел, что Татьяну Степановну искренне огорчил его отказ, и это его утешило.

Новиков заспешил, стал прощаться, обещая Наде и Татьяне Степановне, что непременно, если будет возможность, придет в следующее воскресенье, и радуясь, что сегодня ему удалось избежать встречи с хозяином дома.

Но радовался он, оказывается, рано. Едва Новиков спустился с крыльца, как увидел майора Ерошина.

Ерошин колол дрова. Несмотря на легкий мороз, он был в одной майке и синих тренировочных шароварах. Он ставил перед собой сосновую чурку, чуть щурился, примеряясь, потом коротко взмахивал топором, и чурка распадалась с послушной легкостью — так, словно уже была заранее надколота посередине. У Новикова всегда вызывали зависть и уважение люди, умеющие споро и ловко выполнять самую простую, повседневную работу. Он приостановился и сказал:

— Здравия желаю, товарищ майор!

— А-а, Новиков… — отозвался майор с усмешкой, — здравствуй, здравствуй…

Больше он ничего не добавил, и Новиков так и не понял, что означала эта усмешка: то ли одобряет он затею своей жены, то ли посмеивается над ней. Да Новикова сейчас это не очень и волновало. Совсем иные слова повторял он про себя, шагая к казарме: «…я вам честно признаюсь… я вам честно признаюсь…». Она сказала это только ему. Как будто у них с Надей вдруг появилась теперь одна общая тайна, как будто Надя выделила его среди всех остальных, иначе зачем же ей было так говорить?..

Что-то странное творилось в этот день с Новиковым. Впоследствии, значительно позже, уже вспоминая об этом времени, Новиков поражался, как он сумел так быстро, почти мгновенно, с такой безоглядностью влюбиться в эту девушку, почти девочку… Но что здесь было удивительного? Разве его душа, истосковавшаяся по теплу, нежности и участию, не была уже готова к этому? Он был влюблен в Надю, даже еще не видя ее, и теперь достаточно было ее взгляда, звука голоса, чтобы его влюбленность укрепилась и захватила все его существо. Раньше Новиков посмеивался над солдатами, которые заводили заочные знакомства и даже влюблялись тоже заочно — по переписке. Новикова изумляло то почти детское легковерие, с которым хватались солдаты за эти зыбкие, не имеющие никакого основания привязанности. Эти заочные знакомства, о которых так много говорили между собой солдаты, не вызывали у него ничего, кроме насмешливой снисходительности. Теперь же, казалось Новикову, он понимал этих солдат…

Мне кажется, я понял, почему до сих пор я так редко обращался к этой тетради. Не было времени? Да, конечно. Но главное все же не в этом. Мне просто некому было рассказывать, не для кого было писать — вот в чем дело. А теперь я пишу, и у меня такое ощущение, будто я говорю с Надей, будто это я ей рассказываю обо всем, что происходит со мной…

В нашем взводе случилось ЧП.

Ростовский умудрился нанять Голубева мыть пол в умывальнике — вместо себя. Голубев — тихий, малоразговорчивый, медлительный парень из Мордовии, из деревни. Солдат он старательный, дисциплинированный, работящий, вот только радиотехника дается ему с трудом. Пожалуй, он самый незаметный человек во взводе. И характер у него мягкий, беззлобный — никогда грубого слова не скажет. Его уступчивостью, сговорчивостью и воспользовался Ростовский.

Случилось это так. Оба они, Ростовский и Голубев, получили по наряду вне очереди. Ростовский — за пререкания с сержантом Козыревым, а Голубев — за то, что задремал на занятиях по радиотехнике. И отрабатывать наряды им пришлось вместе: Ростовскому предстояло драить пол в умывальнике, а Голубеву — в ротной канцелярии и раздевалке. Тут-то и предложил Ростовский своему напарнику выполнить и его часть работы — за сигареты. И Голубев согласился.

Возможно, вся эта операция осталась бы никем не замеченной, сошла бы с рук Ростовскому, если бы сержант Козырев случайно не столкнулся с ним возле солдатского ларька, где Ростовский как ни в чем не бывало покупал сигареты. Так, во всяком случае, рассказывал сам Ростовский.

— Почему уходите из казармы без разрешения? — холодно поинтересовался сержант.

— Так, товарищ сержант, сигареты кончились, и стрельнуть не у кого… Вас поискал, чтобы отпроситься, нигде не нашел… — зачастил Ростовский.

— А работу закончили?

— Так точно! — уверенно сказал Ростовский.

— Сейчас проверим.

У Ростовского вся надежда была на то, что Голубев уже расправился с умывальником, и тогда поди доказывай — кто там мыл пол. Но Голубев не зря был старательным солдатом — когда Козырев и Ростовский явились в казарму, он все еще с усердием скреб половицы.

Сержант Козырев сразу заподозрил что-то неладное, учинил Голубеву допрос, и тот в конце концов рассказал, как было дело.

Когда Козырев услышал об этом, лицо его потемнело от бешенства, черные азиатские глаза яростно сузились. Попадись ему в эту минуту под руку Ростовский, трудно сказать, что было бы. Но Ростовский успел предусмотрительно скрыться — ушел в санчасть, сославшись на внезапную зубную боль.

Через полчаса весь взвод уже знал о происшедшем.

Мы, комсомольцы, собрались в Ленинской комнате. Ростовского отыскали в санчасти и тоже доставили сюда, в Ленинскую комнату. Сначала он пытался все обратить в шутку, даже острил что-то насчет разумного распределения обязанностей — мол, от каждого по способностям, кто на что способен, тот то и делает… Он был один против всех, но его, кажется, это не угнетало, похоже, ему это даже нравилось. Он словно нарочно поддразнивал нас. Словно похвалялся перед нами своей неординарностью, своей непохожестью на остальных.

Но зато и солдаты выдали ему как следует!

Может быть, первый раз на этом комсомольском собрании я ощутил то братство, то воинское товарищество, которое связывало нас всех, которое нельзя ни предать, ни обмануть. Можно ссориться по пустякам, можно обижаться и говорить порой друг другу резкие слова, можно даже не любить друг друга, но вот наступает момент, и ты видишь, что есть нечто выше, чем личная приязнь и неприязнь, и ты ощущаешь себя вместе со всеми, нераздельно вместе, и нет ничего сильнее и чище этого чувства!