Тогда-то я и пришла к профессору Снеговскому. Я хорошо помню наш разговор с ним.

— Да, я могу сделать то, о чем вы просите, — сказал он. — Ваш сын будет легко забывать все неприятное, тяжелое, причиняющее боль. Я могу это сделать. Но все ли вы взвесили, все ли последствия такого шага продумали?

— Да, — сказала я. — Я все взвесила.

— Все? — переспросил он. — А вы подумали о том, что память наша — это, по сути дела, наша душа? Вернее, то, что раньше люди называли душой. Душа же, если она неспособна нести в себе боль, горечь, свое и чужое страдание, — это уже не душа. Вы подумали об этом?

Потом я часто вспоминала именно эти слова профессора, но тогда они показались мне попросту странными. Какая-то мистика. Отвлеченные рассуждения. Мой ум был тогда сосредоточен на одной цели, на одном желании, и мне было не до того, чтобы вникать в подобные рассуждения.

— И еще одно, — сказал профессор. — Вы знаете, в нашем мире существуют некие законы равновесия. И если равновесие нарушено, если кто-то отказывается нести свою боль, свое горе, свое несчастье, значит, на кого-то другого все это ляжет двойным грузом…

— Пусть, — сказала я. — Пусть. Я согласна. Пусть этот двойной груз ляжет на мои плечи, лишь бы мой мальчик не был несчастен. Я прошу вас, профессор, прошу…

— Ну что ж… — вздохнув, сказал он. — Я предупредил вас, а решать — вам.

Он еще колебался, но я настаивала на своем, я убеждала его, упрашивала, и наконец он согласился.

Так мой сын стал тем Мотей Кудрявцевым, которого вы знаете.

Теперь я часто думаю, что, наверно, сделала в тот день самую большую ошибку в своей жизни. А потом… потом… мне вдруг начинает казаться: может быть, он все-таки счастлив? Хоть он-то счастлив? Вот сейчас он там, в Болгарии, и ему хорошо, он счастлив, правда?..

Я ничего не ответил.

Мать Моти Кудрявцева не стала дожидаться возвращения сына, она уехала, так и не повидав его. Когда Мотя вернулся, я спросил:

— Как ты мог так поступить? Как?

Он потер лоб, словно бы старался что-то вспомнить и не мог. Потом наконец сказал:

— Ты про телеграмму? Так я все равно ничем не сумел бы ему помочь…

И посмотрел на меня своими ясными глазами.

Эти его ясные глаза так и остались навсегда в моей памяти.

Вскоре мы разъехались, и я больше никогда не видел Мотю. Как сложилась его судьба? Что с ним стало? Не знаю. Иногда мне кажется, я даже уверен, что жизнь его не удалась, не могла удасться. Но иногда… иногда… Впрочем, что гадать понапрасну.

Сначала он не обратил внимания на это письмо. Он обнаружил его у себя в почтовом ящике между рекламными листками какого-то косметического кабинета, счетами от врача и красочными проспектами туристского бюро, призывавшими совершить путешествие в Антарктиду. В аккуратном конверте с незнакомым обратным адресом был заключен бланк со следующим текстом:

«Знаем мы эти новейшие достижения, — думал Джеймс Тышкевич, сердито разрывая на мелкие клочки рекламу «Оракула». — Новейшие достижения, а сунешься туда, тебе какой-нибудь задрипанный автомат выдаст двусмысленный совет вроде: «Не делайте того, чего, по вашему мнению, не следует делать, и вы достигнете того, чего желаете достигнуть». Очень мудро!»

Он бы так и забыл об этом письме, если бы через неделю опять не обнаружил в почтовом ящике точно такой же аккуратный конверт.

Черт подери, может быть, это как раз то, что нужно ему, Джеймсу Тышкевичу, сейчас?.. Может, и правда, а?

Последнее время жизнь Тышкевича состояла, казалось, из сплошных опасений. Он опасался увольнения, опасался стать безработным, опасался, что к нему вернется жена, как, впрочем, совсем еще недавно, всего полгода назад, опасался, что она его бросит, опасался повышения цен на бензин, опасался, что его ограбят, поскольку так и не удосужился установить в своей квартире электронного сторожа… Хотя, если говорить откровенно, грабить было особенно нечего — те небольшие сбережения, которые ему удалось сделать, он держал в местном банке, опасаясь, впрочем, что когда-нибудь этот банк неожиданно прогорит и он, Тышкевич, окажется на мели. Все эти опасения так мешали ему жить, что однажды он даже обратился к врачу-психиатру, к тому самому, чьи счета теперь обнаруживал в своем почтовом ящике, и врач этот обещал, как он выразился, «снять напряжение», но после нескольких визитов к нему Тышкевич не без оснований стал опасаться, что врач попросту водит его за нос и никакого толку от предложенного им курса лечения, скорее всего, не будет. Главное заключалось в том, что сам-то Тышкевич отлично понимал, что все опасения вовсе не плод расстроенного воображения, что все они реальны, и это особенно угнетало его. Работал он линотипистом в типографии местной газеты, и положение его казалось достаточно прочным и устойчивым до тех пор, пока не докатилась до их городка волна технических преобразований: типография переходила на новый, более совершенный способ набора, и этот переход, естественно, должен был повлечь за собой весьма значительное сокращение персонала. Так что Тышкевичу было отчего тревожиться за свою судьбу.

«…если Вы хотите знать свое будущее…»

На этот раз Тышкевич уже внимательнее вгляделся в обратный адрес, стоявший на конверте. Там значилось название города, расположенного километрах в двухстах от их городка. Что-то такое слышал Тышкевич об этом городе… Когда-то прежде город этот славился своими ночными кабаре, грандиозными шоу, игорными домами, но потом все это как-то угасло, померкло, перестало привлекать туристов. Ходили слухи, будто там строится нечто гигантское — вроде бы какой-то завод электронного оборудования, что ли… Подробностей этих слухов Тышкевич уже не помнил.

Еще неделю, другую Тышкевич колебался, пребывал в нерешительности, не знал, что делать. Чем больше он думал об обещаниях «Оракула», тем заманчивее они казались. Ему нравился сдержанный, лаконичный тон письма. Ничего лишнего, никаких рекламных завитушек — только суть. Тышкевич повторял текст письма про себя, словно взвешивал его и так и этак: «Если Вам надоело быть рабом случайного стечения жизненных обстоятельств…» «Точнее не скажешь», — думал он. А тут как раз подошел его отпуск, и по тому, каким тоном разговаривал с ним его шеф, Тышкевич понял, что очень возможно — после отпуска его услуги уже не понадобятся типографии. И тогда он решился.

Никому — ни соседям своим, ни коллегам — он не стал рассказывать, куда и зачем едет. Пусть до поры до времени это будет его тайной, его секретом. Так лучше.

Утром в первый же день отпуска он сел в автобус и уже через несколько часов, оставив чемодан в отеле, шел к зданию, где помещался офис фирмы «Оракул-XX». Здание офиса понравилось ему. Точнее сказать — оно его поразило. До самого последнего момента Тышкевич опасался: не заглотнул ли он фальшивую приманку, не окажется ли этот «Оракул» какой-нибудь замызганной конторой, дешевым аттракционом, рассчитанным на простаков и доверчивых провинциалов? Его опасения развеялись, едва он приблизился к зданию офиса, все еще не веря, что это и есть нужная ему фирма. Шутка ли сказать — тридцатиэтажный небоскреб высился перед ним. И на самом верху, на фасаде сверкали огромные буквы: «ОРАКУЛ-XX».

Тышкевич даже испытал некоторую почтительную робость, приближаясь к прозрачным дверям, которые тут же бесшумно раздвинулись перед ним.