Вот что я ощущал, что чувствовал в тот день на комсомольском собрании, когда слушал, как наши ребята говорят Ростовскому, что они думают о нем…

В конце концов и Ростовский, кажется, понял, что затеял опасную игру, он изменил тон, перестал острить, а потом и вовсе замолк.

Ему вынесли строгий выговор.

Впрочем, Ростовский не очень занимал меня — тут все было понятно, все ясно как на ладони. А вот Голубев… Он-то как мог согласиться? Где была его гордость, его достоинство?.. Неужели эти сигареты были так важны для него?..

На другой день я попробовал поговорить с ним, и — странное дело — он, кажется, совершенно не винил себя за свой поступок, не видел в нем ничего плохого.

— А что, — сказал он, — если бы я украл… А то я же честно заработать хотел… Велика штука — пол вымыть! Я никакой работы не боюсь, я с детства к работе приученный… А сигареты денег стоят…

Все-таки мы разговорились, и я узнал, что он из многодетной крестьянской семьи, где всегда ценилась каждая копейка («У нас каждая копейка рублем смотрится», — сказал он), что детство его было нелегким…

Говорили мы с ним долго. Не знаю, помог ли ему этот разговор, но мне почему-то кажется — что-то все же шевельнулось, стронулось в его душе…

Я сейчас вспоминаю, как ехал сюда, в армию, вспоминаю себя тогдашнего — в поезде, и мне кажется, так далеко все это… Тогда мне представлялось, будто едва ли не один я погружен в собственные переживания, а остальные катят себе бездумно-беспечно… А вот копни только чуть поглубже, коснись любого из нас, и оказывается, что за плечами у каждого своя жизненная история, по-своему сложная, свои волнения, свои переживания и свои заботы…

Всю свою жизнь, все, что происходило с ним здесь, в армии, Новиков теперь невольно делил как бы на две части. Одна — словно бы со знаком «плюс»: «Вот бы меня сейчас увидела Надя, вот бы она оказалась рядом», и вторая — со знаком «минус»: «Только бы не увидела Надя…»

Когда совсем недавно он первый раз самостоятельно сел за пульт радиостанции, когда, послушные ему, щелкнули один за другим тумблеры, вспыхнули сигнальные лампочки, ровно загудели умформеры и мягким таинственным светом затеплилась шкала настройки, когда вся эта огромная радиостанция, занимавшая целую автомашину, легко подчинилась ему и ответила слабым попискиванием морзянки в наушниках, Новикову ничего так не хотелось, как чтобы в этот момент его видела Надя.

Или когда он стоял в строю с автоматом, с двумя магазинами, снаряженными боевыми патронами, готовый отправиться в караул, он был вовсе не прочь, чтобы Надя взглянула на него…

Или когда он вслепую, не глядя на доску, играл в шахматы с лейтенантом Шереметьевым и уверенно вел партию к выигрышу, когда солдаты, шумно выражая свое восхищение и изумление, толпились вокруг них, отталкивая друг друга, чтобы взглянуть на это, как им представлялось, чудо, Новиков ничего так не желал, как чтобы среди них в эти минуты вдруг оказалась и Надя…

Зато когда, разбежавшись, Новиков неуклюже хлопал ладонями по клеенчатой спине «коня», лишь в воображении своем легко и стремительно взлетая в воздух, он даже вздрагивал от одной мысли о том, что Надя может в этот момент случайно проходить мимо…

Или когда вместе с Цырен-базаром утром он в распоясанной гимнастерке вытаскивал из умывальника тяжелые, скользкие, заплеванные ведра с грязной мыльной водой, у него не было никакого желания, чтобы Надя застала его за этой работой…

Догадывалась ли сама Надя, сколь значительное место отводилось ей отныне в его жизни?.. Вряд ли…

Первое время, когда Новиков стал появляться в доме Ерошиных, его словно бы и не волновало, сможет ли Надя ответить на его влюбленность. Он видел, что она рада его приходу, и этого ему было достаточно. Новиков даже давал себе обещание никогда ни словом, ни намеком не выдать, не показать Наде свое чувство. «Зачем понапрасну смущать ее, зачем? — думал он. — Девочка, школьница, небось я ей кажусь стариком…» Ему доставляло радость ждать очередного воскресенья, доставляло радость видеть ее, разговаривать с ней, сидеть с ней в одной комнате — мог ли он желать большего?..

Иногда Новикову удавалось увидеть Надю и в будний день — случайно, мельком, но и эти мимолетные, мгновенные встречи волновали его не меньше, чем воскресные часы, проведенные вместе. Вот их рота сидит в клубе, только что кончился кинофильм, зажегся свет, и уже гремит команда: «Р-рота, головные уборы надеть!», «Рота, встать!», «Слева по одному на выход, бегом марш!» Гуськом, друг за другом они выбегают на улицу, на морозный воздух, а здесь, у входа, уже жмутся девчонки, ожидающие платного сеанса, и среди них — Надя… Вот только встретились их глаза, только потянулся он было к ней, но уже: «Р-рота, повзводно, в колонну по три, становись!» — и голос старшины настигает его: «Новиков, а вам что, отдельная команда нужна? Ну-ка, быстро в строй!» И рота двигается с места, отбив три положенных строевых шага, и запевала сразу заводит песню, и Новиков лишь успевает оглянуться разок-другой, пока не заворчат на него товарищи, чтобы не сбивал ногу…

Впрочем, в глубине души Новиков уже понимал, уже догадывался, что так не может продолжаться вечно, что он только обманывает себя, когда уверяет, что ему вполне достаточно собственного чувства и большего он не требует… В глубине души он уже знал, что это не так, он ощутил это еще в первый день, когда смотрел на Надину фотографию и на этого парня там, на фотографии, заботливо придерживавшего ее за плечи… Он знал, что рано или поздно их отношения должны измениться, только вот как, в какую сторону? Он и хотел этого, и страшился…

И перелом действительно произошел. Причем даже гораздо скорее, чем думал Новиков.

В тот день Надя должна была совершить свой первый прыжок с парашютом. Еще за неделю до этого, придя, как обычно, в воскресенье к Ерошиным, Новиков заметил, что Татьяна Степановна чем-то не на шутку взволнована и рассержена. Да и у Нади, показалось ему, глаза были заплаканы. Пожалуй, только приход Новикова и прервал их ссору.

— Надежда, ты хоть меня пожалей, если не хочешь образумиться, мать свою пожалей, слышишь? — повторяла Татьяна Степановна.

— Нет, нет, мама, — отвечала Надя, — я не могу, я тогда сама себя уважать перестану…

Как рассказала потом Надя, ссора у них вышла из-за того, что мать хотела запретить ей прыгать.

— Упорная, вся в отца, — в сердцах повторила тогда Татьяна Степановна и вышла, хлопнув дверью.

— Ну что мне делать? — жалобно, совсем как ребенок, сказала Надя Новикову. — Мне и маму жалко, до слез жалко, и отступать я не могу, ведь это будет малодушие, правда? Потому что мне… — она замялась, — мне и самой страшно… Как представлю, так мурашки по спине бегут… Понимаешь, — она, кажется, даже не заметила, что перешла на «ты», — поэтому я и должна прыгать, обязательно должна…

Что мог ответить ей Новиков? Растерянный и растроганный, он смотрел на нее и молчал…

Ему не удалось увидеть Надю ни за день, ни накануне прыжка. В субботу вечером вместе со взводом он заступил в наряд — рабочим по кухне.

Облачившись в «бэу» — старую, застиранную гимнастерку, казалось навечно, несмотря на все стирки, впитавшую в себя запах солдатских щей, консервированного борща и комбижира, и такие же галифе, — Новиков работал в посудомойке. Он не первый раз попадал сюда и уже успел приобрести некоторую сноровку. Быстро и ловко он сбрасывал с алюминиевых мисок остатки каши и одну за другой швырял их в кипяток, потом выхватывал, протирал мочалкой, снова обдавал кипятком и перебрасывал дальше, в следующее отделение, своему напарнику… Клубы пара окутывали их, от горячей воды и соды руки становились распаренными и красными, спину ломило, но Новиков не давал себе передышки. Он уже знал, что стоит только расслабиться, сбиться с темпа, остановиться, и потом снова входить в ритм работы будет куда труднее…

Сколько алюминиевых тарелок перемыл он за свою службу, сколько их прошло через его руки! Наверно, целые горы, десятки тысяч… Наверно, из них, из этих мисок, можно было воздвигнуть целую башню, алюминиевую башню, сверкающую на солнце, — этакий памятник незаметному и самоотверженному труду рабочего по кухне!