…Однажды в пионерском лагере на даче у одной хозяйки мальчишки украли яблоки. Хозяйка пришла. «Постройте, — говорит, — старших, я узнаю того, кто это сделал». Мальчишек построили, хозяйка пошла вдоль строя, приглядывается, а Андрей вдруг покраснел, алый весь сделался. Хозяйка на него и показала. «Вот он, — говорит, — голубчик, ишь краской-то залился!» А после выяснилось: совсем и не он это был, никаких яблок, конечно, Андрей не крал — просто не мог он вынести подозрения, стыдно ему было, что им такой досмотр, такую очную ставку устроили.

…На лыжах он любил ходить. Мы с ним в Павловск ездили кататься. Как хорошо там было в парке, как хорошо!..

Казалось, он так и ушел на войну мальчиком. Шагнул летним июньским днем на перрон вокзала, и сдвинулись, закрылись за ним двери теплушки — навсегда… И ни звука, ни отклика. Ушел, исчез, пропал без вести…

Мама убрала записку и гильзу в старую коробку из-под конфет, где хранились моя метрика, единственное письмо от отца — только один раз разлучались они до войны, — когда уезжал он на военные лагерные сборы, и только одно коротенькое письмо написал он оттуда, — хлебная карточка за 1947 год, две маленькие фотографии отца, билет лотереи Осоавиахима, подаренный ей отцом накануне войны…

— Теперь надо попытаться найти кого-нибудь из родственников Овчинникова, — сказала мама.

Я и сам думал об этом. Только, наверно, найти их было не так-то просто. Иначе ребята из Заречья, те, что отыскали нас, конечно же, уже сделали бы это. Город В., областной центр, где тридцать лет назад жила мать Овчинникова, чей адрес был указан в записке, во время войны был оккупирован фашистами, сильно разрушен, а теперь отстроен заново, и потому рассчитывать на то, что этот адрес нам пригодится, не приходилось. Архивы в городе тоже вряд ли сохранились. А все-таки стоило попробовать.

В тот же вечер я написал письмо в адресный стол города. Я объяснил, что разыскиваю мать погибшего солдата, и очень просил помочь мне.

Ответ пришел неожиданно быстро.

Подпись неразборчива.

Теперь мне оставалось только написать Евдокии Петровне. Я уже заранее испытывал расположение к этой женщине. Я представлял себе, как мы с мамой познакомимся с ней, как пригласим ее в гости или приедем в гости к ней, как будем переписываться.

Весь вечер мы говорили с мамой о ней уже как о близком человеке, — нас связывала, нас роднила теперь память о любимых людях, а что может быть крепче?

Я думал, что завтра же сяду за письмо к Евдокии Петровне, но все получилось совсем не так, как я рассчитывал. Рано утром на другой день мне вручили повестку из военкомата. Мне надлежало немедленно явиться на сборный пункт. Уже на сборном пункте я узнал, что начинаются большие войсковые учения.

Как резко вдруг изменилась моя жизнь!

Уже третьи сутки я не снимаю шинели. Мы спим прямо в снегу, на еловом лапнике. Ставить палатки запрещено, и мы сооружаем себе что-то вроде снежного чума. Днем мы маскируем бронетранспортеры, копаем укрытия, траншеи, ходы сообщения. Наша часть стоит в лесу, ожидая сигнала о наступлении.

Казарма, эшелон, погрузка и разгрузка — все это уже осталось позади. Я не успел и оглянуться, как очутился здесь, в белорусских лесах. Где-то тут, недалеко, погиб мой отец. Теперь я думаю об этом неотступно. И ребята, которые отыскали гильзу с запиской, тоже живут здесь, неподалеку. У меня нет карты, я могу лишь примерно определить, где мы находимся и куда двинемся дальше, и наши командиры пока молчат об этом — военная тайна, но все-таки места, где воевал отец, недалеко, это я точно знаю. Только нечего и думать сейчас попасть туда.

Мой заместитель, сержант Лавриков — он тоже призван из запаса, — все время ворчит, сердится, что его оторвали от семьи, от работы, от кларнета, на котором он играет в самодеятельном оркестре. «Начальство забавляется солдатиками, а мы отдувайся, — говорит он. — И чего держат? Пока генералы свои операции разрабатывают, тут воспаление легких запросто схватишь. Потом всю жизнь будешь на лекарства работать».

А я доволен. Стыдно сказать, но мне никогда раньше не приходилось бывать в настоящем лесу зимой. И такого ослепительно белого снега я никогда не видел. Заденешь за еловую ветку, и на тебя брызнет сверкающее облако снежной пыли. А тишина! Даже мы со своими бронетранспортерами, радиостанциями, походными кухнями не сумели нарушить ее — сами растворились, исчезли в ней.

Я уже начинаю привыкать к нашему лесному существованию: как будто я всю жизнь умывался снегом, спал не раздеваясь, не снимая валенок, пробирался по ходам сообщения, вырытым в глубоком снегу… И к своему взводу за те несколько дней, что мы носим военную форму, я уже успел приглядеться, привыкнуть.

Больше других мне по душе солдат с забавной фамилией Катюшкин. Он тоже из запаса, совхозный механик. У него удивительная способность — исчезать, казалось бы, в самую нужную минуту и возникать так же неожиданно как раз в тот момент, когда обойтись без него уже совершенно невозможно. Например, идет погрузка эшелона, скоро уже пора загонять на платформу бронетранспортер, водитель которого Катюшкин, а Катюшкина нет.

— Катюшкин! — кричат солдаты.

— Где Катюшкин?

— Кто видел Катюшкина?

Никто не видел Катюшкина.

Я нервничаю, командир роты нервничает, командир батальона говорит:

— Я этому вашему Катюшкину сейчас всыплю на всю катушку!

Но именно в ту минуту, когда дело доходит до погрузки, Катюшкин возникает возле бронетранспортера и еще тащит за собой моток какой-то проволоки и деревянные бруски, без которых, как потом выясняется, и делать-то на платформе нечего.

Катюшкин невысок ростом, в плечах неширок и на первый взгляд даже может показаться тщедушным, только впечатление это обманчиво. Я давно уже замечал: бывают люди, у которых вся сила на виду, мускулатура, бицепсы так и играют, так и перекатываются — хоть сейчас на спортивную рекламу, а выйдет против такого атлета жилистый мужичонка, и еще неизвестно, кто кого скрутит, кто первый выдохнется. Вот и Катюшкин такой — ж и л и с т ы й.

Катюшкин старше меня, он родился еще до войны, в тридцать пятом.

— Нас восемь братьев было, восемь Катюшкиных. Два брата на войне погибли, один уже после войны на мине подорвался. И я, дурак малый, тогда все к минам тянулся, как вспомню, что выделывал, так и теперь холодный пот прошибает.

Мы лежим рядом, на еловых ветках. В нашем самодельном жилище колеблется слабый свет от костра, плавает сизый слоистый дым, ест глаза. То громче, то тише звучат голоса солдат. Кто-то рассказывает анекдоты, кто-то сквозь кашель клянет и дым, и мороз, кто-то спорит о хоккее.

— Больше всего обожаю для жмуриков играть. — Это голос сержанта Лаврикова.

— Для каких жмуриков? — спрашивает кто-то.

— Ну для покойников.

— Ну тебя, ты скажешь!

— А что — самое милое дело! — хохочет Лавриков. — Тут уж «капусты» не жалеют. Идем, бывало, пока не играем, баланду травим. Самый главный фокус — уметь грустную рожу выдержать. Без этого нельзя.

И кто только выдумал сделать его моим заместителем? Одно только название, что сержант. На самом деле мой заместитель — Катюшкин. Рядом с ним я чувствую себя увереннее, спокойнее.

Если бы полагалось взвод строить не по росту, а по степени надежности, по характерам солдат, я бы на правом фланге поставил Катюшкина, а Лаврикова бы отправил на левый, на самый край. Не знаю, может быть, мои суждения слишком поспешны, но думаю, все-таки я бы не ошибся…

С часу на час мы ждем приказа о наступлении. И хотя мы знаем, что это только учения, от этого долгого, томительного ожидания на душе становится тревожно.

Разговоры быстро затихают. Солдаты спят, измаявшись за день. Кто-то всхрапывает, кто-то стонет, кто-то шевелится во сне, плотнее прижимаясь к соседу, стараясь согреться. И хотя все мы различны по возрасту, по гражданским профессиям, по характерам, по тем заботам, что оставили дома, различны даже по воинским званиям, сейчас, в эти минуты, кажется, мы все равны — равны и едины. Особое чувство человеческого братства охватывает меня, когда я смотрю при слабом, уже начинающем гаснуть пламени костра на усталые лица этих лежащих вповалку, тесно прижавшись друг к другу, одетых в одинаковые шинели людей…