Малахов тоже молчал.
— Я вам тогда неправду сказал, товарищ капитан, — наконец выговорил Зайнетдинов. — Неправду сказал, будто я им внуком прихожусь. Это я раньше так думал. Это они мне сами так говорили. А только неправда это. Чужие они мне, старики эти. Жалели меня — оттого и обманывали…
— Погодите, погодите, — сказал Малахов. — Давайте во всем разберемся по порядку. А то вы и меня уже запутали. Значит, старики эти вас усыновили — так я понимаю?
— Ну да. Сосунком я тогда был, года мне еще не было…
— И потом сказали вам, что вы их внук, — так?
— Ну.
— А теперь вы узнали, что на самом деле они вам вовсе не родственники, просто посторонние люди вас усыновили, верно?
— Узнал. Соседка одна мне глаза раскрыла. Как раз перед тем, как мне в армию идти.
— Ну и что из того? — сказал Малахов. — Относились-то они к вам как родные? Любили вас?
— Да не про то я, товарищ капитан! — в отчаянии от непонятливости Малахова воскликнул Зайнетдинов. — Я все про мать свою думаю!
— Она… умерла?
— Это о н и мне так говорили! Обманывали они меня, теперь я знаю. Соседка та мне все рассказала. П о д к и н у л а меня мать — понимаете?
Он словно сделал усилие над собой, произнося это слово, и сам замолчал, точно пораженный внезапно его смыслом. И столько боли, столько горечи было в его глазах, что Малахов не сразу нашелся что ответить.
— Я, товарищ капитан, иной раз проснусь ночью и думаю… Что же у меня за мать такая, что могла она это сделать?.. Мне бы только найти ее, только повидать раз… Мне просто в глаза бы взглянуть ей, а там уж… Я для того и отпуск просил, товарищ капитан…
— Да-а… — задумчиво сказал Малахов. — Утешать вас не хочу, но только ведь соседка эта ваша и наболтать могла… Старики-то ваши что теперь говорят?
— Да что они скажут? Свое твердят. Да что с них возьмешь, товарищ капитан, старые они, памяти уже нет. А только как я им теперь верить буду? Говорили же они, будто я внук им, обманывали. Это уж точно обманывали, это и они не отрицают…
— Ну что ж, Зайнетдинов, жизнь — сложная штука, — сказал Малахов. — Но на стариков своих вам не за что обижаться. Благодарить вы их должны, слышите — благодарить! Они вам только добра хотели. И вынянчили вас, и вырастили…
— А мне, может, и не нужно это было! — И снова боль прозвучала в голосе солдата. — Лучше бы она меня, может, в прорубь бросила, чем чужим людям подкидывать!..
— Ну-ну-ну! — сказал Малахов. — Это уж не по-мужски совсем. Тебя старики гляди каким здоровым парнем вырастили — и голова, и руки — все есть, все вроде бы на месте, а ты такие слова говоришь!.. Стыдно! И вот что я тебе скажу. Насчет отпуска не обещаю. Трудно это сейчас. Да, мне кажется, и не нужно тебе ехать в таком состоянии. А помочь тебе попробую.
Зайнетдинов слушал его молча, глядя мимо Малахова.
— И старикам напиши сегодня же, а то я сам напишу, понял?
— Понял, — сказал Зайнетдинов.
На следующий день после этого разговора — уж если капитан Малахов решал что-нибудь, то имел привычку делать сразу, не откладывая, — он вместе с замполитом сочинил несколько писем и разослал их по разным адресам: в райвоенкомат, в исполком, в райком комсомола того небольшого городка, откуда призывался Зайнетдинов. Просил выяснить судьбу его матери. Сердце его отказывалось верить в правоту соседки, разрушившей покой этого парня. Или уж слишком хотелось, чтобы это оказалось неправдой?..
Письма ушли, улетели, и тут вдруг Малахов обнаружил, что этот разговор оставил в его душе гораздо более глубокий след, чем он предполагал.
От этого происшествия потянулись нити к его собственной судьбе, к судьбе Витальки.
«Да что же это я делаю? — думал он, оставаясь наедине с собой. — Да как я мог так легко смириться с тем, что Виталька будет жить без отца?..»
Не уходили у него из памяти боль и горечь, звучавшие в голосе Зайнетдинова. Если даже сейчас взрослому человеку, здоровому парню мысль о том, что он был брошен, подкинут, оставлен, причиняет такую душевную муку, жжет, заставляя просыпаться по ночам, то что уж говорить о ребенке!.. Конечно, Малахов и не думал сравнивать судьбу Зайнетдинова с судьбой своего Витальки. Понимал, что несопоставимые это вещи. Знал, что и накормлен, и одет, и обласкан Виталька матерью… И все же…
Что творится сейчас в его душе, каким грузом ложатся на его ребячье сердце их семейные неурядицы, чем обернутся они для него впоследствии?.. Или верит он, что так и должно быть, что военные живут там, куда их посылают командиры и где не положено жить детям, — так или примерно так говорит ему Мила, и он предпочитает верить и не задаваться лишними вопросами?..
Не мог Малахов забыть молчаливую Виталькину серьезность в тот последний день, когда они прощались. Что таилось за этой серьезностью? Боль, которую он с недетской старательностью скрывал? Или безразличная покорность воле взрослых?.. А он-то, Малахов, тогда чуть ли не восхищался: «Мой характер!»
Малахов думал об этом все чаще, все настойчивее, а тут еще приехал весной к ним в роту майор Черных из штаба и сразу завел разговор о семейных делах Малахова.
— Слушай, Павел Иванович, никак не пойму я, холостой ты все-таки или женатый? — шутя начал он. — Вот пример наглядный, как вредно знакомиться с человеком по анкетным данным. По анкете посмотришь — ты вроде женатый, а в гости приедешь — и угостить некому…
— У меня повар ротный лучше, чем иная жена, готовит, — в тон ему ответил Малахов. — На гражданке в ресторане «Нептун» работал…
— Ладно, про ресторан ты кому-нибудь другому расскажи, — отозвался Черных. — Шутки шутками, а надо тебе как-то с семейными делами твоими определяться. А то нескладно выходит.
— Сам знаю, что надо… — вздохнул Малахов.
— Надо, надо. И начальство уже интересуется: что это Малахов свою жену в городе держит? Не дело здесь жить в одиночку, нельзя. И какой пример ты офицерам своим подаешь?
— Знаю, знаю, все знаю, — сказал Малахов. — У самого сердце болит. Особенно когда о сыне думаю.
— Ну и чудесненько, раз знаешь. В общем, так. Из отпуска чтобы с женой вернулся. И никаких гвоздей. Мне и Твердохлебов так сказал. А если что помочь надо — поможем. Выкладывай.
Малахов колебался. Чувствовал он, что не вернется сюда Мила, тысячу отговорок найдет, а не вернется, не приедет, пока не настоит на своем, пока не заставит его добиться перевода.
— Вижу, что-то есть, — сказал майор Черных. — Выкладывай, не стесняйся.
И Малахов переломил себя. Сказал:
— В сыне все дело. В Витальке. Сын у меня школьник ведь, во втором классе уже. А у нас здесь со школой сами знаете как. Мать в интернат отдавать не хочет. Вот если бы…
И замолчал, чувствуя, что краснеет. Кажется, и не имел никогда этой привычки — краснеть. Но тут вдруг почувствовал, как будто теплый компресс к щекам приложили.
— Понял, — сказал майор Черных. — Все понял. Будет доложено. А там уж, сам понимаешь, как начальство решит…
И хотя он отнесся к просьбе командира роты как к чему-то вполне естественному, сам Малахов не мог преодолеть чувства неловкости. Он уже жалел, что поддался на расспросы майора. Да если даже начальство сочтет нужным и найдет возможным перевести его — легко ли будет ему расставаться с ротой? Одно дело, когда приказ, необходимость, а другое — когда сам, своими руками, когда по собственной воле… Он клял себя в душе и собирался уже сказать, чтобы майор никому ничего не докладывал и ни перед кем не ходатайствовал (хотя не сомневался, что все равно теперь тот и доложит, и ходатайствовать будет), и, наверно, сказал бы, если бы майор Черных вдруг не спохватился:
— Да, чуть не забыл! Вы тут насчет матери одного солдата запрашивали… Зайнетдинов — есть у вас такой?.. Ну вот — от райвоенкома ответ пришел, привез я письмо…
Он вынул из полевой сумки и протянул Малахову вскрытый конверт. И Малахов сразу отвлекся, переключился. Волнуясь, взял он в руки письмо. И, еще не прочитав его все, еще только успев охватить взглядом бледный машинописный текст, отпечатанный на бланке с фиолетовым штампом в углу, еще только скользнув по отдельным словам, он с радостным облегчением понял, что ответ был тот самый, которого он ждал, на который надеялся.
