Он писал о вещах, очень внятных осведомленному и сообразительному Бенкендорфу. Он с таким презрительным негодованием писал о доносчиках, как будто не знал, что люди, выдавшие несколько лет назад тайные общества, получили награды и поощрения, что их ставили в пример другим. А других отправили на каторгу именно за недоносительство. Он слишком горячо защищал поднадзорного Василия Лукашевича и слишком яростно обличал тех, кто старается «усугубить невзгоды уже скомпрометированного». Только ли о Лукашевиче думал он или о своем брате тоже?

Александр Христофорович, лучше многих других знавший о расцвете доносительства и слежки в последние годы жизни Александра и в первые годы царствования Николая, хорошо понял слова о «подлых людях», которые не предотвращают, но провоцируют заговоры и революции. А последняя фраза была и вообще верхом дерзости. В окружении нового императора были и убийцы Павла, его отца (в частности, Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, судивший декабристов, петербургский генерал-губернатор, — тот самый, кто допрашивал Пушкина по делу о «Гавриилиаде» и ратовал за установление над ним тайного надзора). Были и члены тайных обществ — раскаявшиеся, отрекшиеся от своих товарищей.

Неистребимо честному и прямому Репнину равно противны были и те, и другие.

Доносы и необходимость оправданий поняты были князем как скверный признак. Он не сомневался, что это только начало.

Человек иной эпохи, иных принципов, иных правил, он был не ко двору.

Тяжесть его положения усугублялась тем, что, помогая своим крестьянам во время неурожаев начала тридцатых годов, широко благотворительствуя неимущим и голодающим, он расстроил свое состояние и вошел в огромные долги…

Николай был мастер убирать неугодных ему, но популярных деятелей так, чтобы они еще и оказывались при этом скомпрометированными. Отстраняя Ермолова, он сделал вид, что Ермолов не справился с ведением войны и сам просил об отставке. Со злым упорством император настаивал на своей версии. В сороковых годах Устрялов, сочинив «Историческое обозрение царствования государя императора Николая I», получил от героя «Обозрения» обильную правку. У сочинителя сказано было: «За Кавказом содержался малочисленный корпус, рассеянный мелкими отрядами по крепостям и в совокупности не составлявший даже одной полной дивизии. Но там был Ермолов: недоступный страху, он умел вселить мужество в каждого солдата, и русский штык остановил врага на первом шагу». Император раздраженно написал на полях: «Неправда, Ермолов в это время донес мне, что не чувствует в себе силу начальствовать над войсками в подобное время, и просил присылки доверенного лица…»

У автора было: «Он (Паскевич) немедленно принял, по высочайшей воле, начальство над войсками…» Николай написал: «Неправда», и вместо: «по высочайшей воле» вписал: «по воле Ермолова».

«Обозрение» вышло с этим текстом и вызвало ярость Ермолова, ответившего гневным, по рукам пущенным письмом. Устрялов передал ермоловскую отповедь Уварову, что было равносильно доносу. Уваров представил письмо императору. Николай приказал отыскать дело об увольнении Ермолова. Но документы не подтвердили высочайшей версии, и опровержения не последовало, а «исторический труд» разошелся в публике и остался потомству.

Репнина тоже надо было не просто убрать, но скомпрометировать. Николай все еще опасался оппозиции вытесняемых из исторической жизни людей дворянского авангарда в крупных чинах, сильных былой славой и популярностью.

В тридцать третьем году Репнину было объявлено высочайшее благоволение за спасение бедствующих от неурожая.

В тридцать четвертом году он отозван был в Петербург, а на его место прислан сатрап — генерал Левашев. Это был господин совершенно иного толка. Его главным достоинством была животная преданность Николаю еще с междуцарствия двадцать пятого года. Он — по разгроме мятежа — стал первым после молодого царя следователем…

В Петербурге Николай прежде всего сделал благородный жест, демонстрирующий его объективность. Князь Николай Григорьевич определен был в Государственный совет, никакой реальной роли уже не игравший.

Зная, что Репнин на пороге разорения, император и тут оказал ему демонстративное снисхождение и разрешил рассрочить долг заемному банку на три года.

Левашев между тем искал в Малороссии какие-либо упущения служебные князя Николая Григорьевича.

В тридцать пятом году Репнину предъявлено было обвинение в растрате двухсот тысяч казенных денег и начато следствие.

Следствие шло не один год и в конце концов установило то, что всем непредвзятым людям и так было ясно, — генерал-губернатор не только не присваивал указанных сумм, а напротив того, употребил их на строительство учебных заведений, приложив еще шестьдесят пять тысяч собственных денег…

Но дело оказалось сделано. Тень на чистейшую репутацию Репнина легла, ибо о следствии знали многие…

Имущественные дела князя запутывались все более и более. Это было страшно и потому, что его разорение разоряло и семью сосланного брата.

В тридцать пятом году он адресовался к министру финансов Канкрину, сообщая о делах своих, «пришедших в расстройство от общих несчастий, коих мы ни предвидеть, ни отвратить не имели совершенно никаких средств».

Трехгодичная отсрочка платежей приходила к концу, а наличных сумм не было. Князь решился на крайность. Он обратился за помощью к правительству. И получил следующий ответ от министра финансов:

«Милостивый государь

князь Николай Григорьевич!

Комитет г.г. министров по выслушании представления моего касательно испрашиваемого Вашим Сиятельством учреждения особой комиссии для уплаты частных долгов Ваших нашел, что учреждение на изложенном Вами, милостивый государь, основании особой комиссии в существе своем было бы не что иное, как род попечительства, но как Ваше сиятельство в просьбе своей положительно о том не объясняете, то комитет представил мне снестись о том с Вами, милостивый государь, и буде Ваше сиятельство на учреждение над имением Вашим попечительства по общим правилам согласны, то по взаимному с г. министром юстиции соглашению внести проект указа о том в комитет на дальнейшее рассмотрение».

Отчаявшийся самостоятельно поправить свое положение Репнин просил об учреждении опеки. Опека была учреждена. Но, пока суд да дело, кредиторы требовали свое, а денег не было.

В то самое время, когда шел скандал вокруг «Лукулла», финансовый кризис достиг особой остроты. Исчерпав собственные возможности, князь в конце концов вынужден был просить о ссуде.

Первый раз он обращался к правительству с такой просьбой еще летом прошлого года. Решение тогда отложили. Весной тридцать шестого он скрепя сердце просьбу повторил. И получил ответ от Канкрина:

«Милостивый государь

князь Николай Григорьевич!

По всеподданнейшему прошению Вашего сиятельства о выдаче до учреждения попечительства в ссуду 300 т. р. для удовлетворения по семейным обязанностям разных долгов, не облеченных в законную силу формою обязательств, его императорское величество по докладу моему о сем в день 14 июня 1835 года высочайше повелеть соизволил представить вновь, когда будет учреждено попечительство и получено донесение оного о положении дел Вашего сиятельства…

Как из полученного ныне от сего попечительства отзыва между прочим оказалось, что частные долги, по сие время предъявленные, весьма значительны, что оные не все еще приведены в известность, что попечительство не может приступить к удовлетворению долгов, не имеющих законной силы формальных обстоятельств, без особенного на то разрешения, если последует на отпуск испрашиваемой Вами ссуды всемилостивейшее соизволение.

Государь император по докладу моему о том в 18 день сего апреля высочайше отозваться изволил, что за таковым донесением попечительства его величество считает неудобным согласиться на новую ссуду».

Для Николая он был из той подозрительной породы вельмож, что потворствовали мятежному духу прошлого царствования. Благодетельствовать его резону не имелось. Для Николая он был братом Сергея Волконского, и оттого происходил настойчивый императорский интерес: на что же будет тратить государственную ссуду князь Репнин? Какие это таинственные «не облеченные в законную силу формою обязательств долги» собирается он отдавать? Не без оснований Николай подозревал, что по крайней мере часть из них пойдет на нужды государственного преступника… В этом и было главное «неудобство».