Он не пошел с непокрытой головой на уваровский двор. Уваров не стал вторично обращаться к царю, не желая напоминать о подоплеке скандала.
Несмотря на это, Пушкин был в отчаянии. Его не отдали на растерзание сыну Сеньки-бандуриста, но он оказался на волос от непереносимого унижения. А что будет в случае нового конфликта?
Путь памфлета, путь эпиграммы — путь литературного нападения — ему закрыли. Его лишили самого острого и надежного оружия…
Сергий Семенович был в ярости. Он жаждал крови, а оскорбителю только погрозили пальцем. Он знал: пока Пушкин не сокрушен, не выведен из игры, опасность его, Уварова, репутации и делу не устранена.
Трудно было действовать против Пушкина официально, настаивая на его удалении из литературы, из столицы. Император явно этого не хотел. Бенкендорф скрепя сердце снова прикрыл бы его, чтобы насолить министру народного просвещения.
Нужны были другие меры, другие способы.
Пушкина следовало спровоцировать на новые безумства. Окончательно лишить его доверия государя и высочайшей защиты.
Сергий Семенович знал, что общественное мнение на его стороне. И знал, как этим воспользоваться…
Через две недели после объяснения с Бенкендорфом Пушкин набросал поразительный текст: «Говорят, что князь Репнин позволил себе оскорбительные отзывы. Оскорбленное лицо просит князя Репнина соблаговолить не вмешиваться в дело, которое его никак не касается. Это обращение продиктовано не чувством страха или даже осторожности, но единственно чувством расположения и преданности, которое оскорбленное лицо питает к князю Репнину по известным ему причинам».
Если бы князь Николай Григорьевич Репнин получил письмо такого содержания, то, несмотря на финальный поклон, первые две фразы могли быть им восприняты только как резкий вызов.
Странная форма — от третьего лица — означала, что письмо должен был вручить адресату возможный секундант, и, стало быть, оно не было частным письмом Пушкина к Репнину, а дуэльным документом.
Поразительно не то, что Пушкин посылал вызов, но то — кому он его посылал…
Князь Николай Григорьевич Волконский, старший брат декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, получил от Павла I право принять громкое имя Репниных, родственников Волконских, чтобы не пресекся этот исторический род. Он прославился не только храбростью и полководческим талантом, проявленным в нескольких войнах, но и даром администратора. После поражения Наполеона под Лейпцигом Репнин назначен был генерал-губернатором Саксонии и год правил европейским королевством как дельный, гуманный и просвещенный глава государства. Он сказал в прощальной речи перед дрезденским магистратом: «Вас ожидает счастливое будущее. Саксония остается Саксонией; ее пределы будут ненарушимы. Либеральная конституция обеспечит ваше политическое существование и благоденствие каждого! Саксонцы! Вспоминайте иногда того, который в течение года составлял одно целое с вами…»
Князь Николай Григорьевич доказал, что он из тех деятелей, которым можно доверить судьбу государства. Сторонник либеральных преобразований и противник крепостного права, он мог стать вместе с другими либеральными вельможами-генералами — Ермоловым, Воронцовым, Михаилом Орловым — опорой царя-реформатора.
Александр рассудил иначе. Он не отринул этих людей, но отдалил их от столицы и реальной государственной власти. Ермолов — на Кавказ, Орлов — в Киев, Воронцов — оставлен во Франции. Репнин стал генерал-губернатором Малороссии — огромного края. Так, оправданный Сперанский не был возвращен в Петербург, а отправлен с большими полномочиями в Сибирь.
Приблизил же Александр — Аракчеева.
Своей деятельностью в Малороссии Репнин еще раз доказал государственные таланты и либерализм. Он был из тех, на кого мог рассчитывать дворянский авангард. Близкий к нему человек и правитель его канцелярии Михаил Новиков основывал вместе с Пестелем, Луниным, Муравьевыми, Трубецким первые тайные общества и сочинял республиканскую конституцию.
Он не вызывал доверия у нового императора не только по близкому родству с одним из наиболее ненавистных Николаю заговорщиков, но и как деятель определенного толка, усвоивший свободные государственные принципы и от них не отступавший.
Укрепившись на престоле и осмотревшись, Николай стал менять таких людей на своих клевретов. В двадцать седьмом году убрал с Кавказа Ермолова — как самого опасного. В двадцать девятом — генерала Бахметева, генерал-губернатора пяти центральных губерний. Репнин держался дольше других. Он был еще сравнительно молод — в двадцать шестом году ему исполнилось всего сорок восемь лет, — безупречен по службе и популярен в крае. Николай не хотел, чтоб смещение Репнина приписывали его родству с государственным преступником.
Но следил за князем неустанно.
Имя его накрепко связано было с именем брата, а обстоятельства не давали об этом забыть.
«Милостивый государь,
князь Николай Григорьевич!
Отставной за ранами подполковник Бернацкий доставил мне прошение, в коем просит об удовлетворении его следующими деньгами по векселю, данному ему бывшим генерал-майором С. Г. Волконским.
Будучи известен, что Ваше сиятельство находитесь опекуном на имение г-на Волконского, я долгом счел препроводить прошение сие в подлиннике к Вам, милостивый государь, прося сделать одолжение уведомить меня, какие меры приняты к уплате долгов Волконского…
27 марта 1830
Бенкендорф».
Своеобразие ситуации было в том, что брату государственного преступника писал бывший близкий друг государственного преступника…
Положение Репнина ухудшалось с каждым годом. Он был чужероден в новой атмосфере, новой среде. И среда эта старалась исторгнуть его.
«Совершенно секретно.
Считаю своим долгом довести до сведения Вашего превосходительства препровождаемое при сем донесение о некоторых слухах, близко касающихся Вашей особы, князь, кои ходят по городу и могут, следовательно, вызвать неблагоприятные о Вас суждения.
Очень прошу отнестись к сему как к неоспоримому свидетельству личного моего к Вам уважения и принять уверения в совершеннейшем почтении покорного слуги Вашего
25 февраля 1831
Бенкендорф».
Далее следовал донос, в котором князя обвиняли в тайных сношениях с дворянином Лукашевичем, находившимся под полицейским надзором за связь с декабристами и польскими инсургентами, а кроме того Репнину, известному кристальной честностью и щепетильностью, приписывались спекуляции и использование служебного положения в корыстных целях…
Поскольку донос написан был по-французски, сочинителем его явился «человек общества» — кто-то из окружения генерал-губернатора.
При всей куртуазности послания шефа жандармов, оно было ясным требованием объяснить свое поведение.
Уже сама необходимость оправдываться в подобных поступках выглядела оскорбительной для заслуженного военачальника, крупного государственного деятеля, наместника обширнейшего края, пользовавшегося доверием покойного государя.
Но времена изменились, и Репнин, смирив себя, начал ответ с величественным достоинством, но постепенно сорвался на филиппику отнюдь не безобидную.
«Позвольте мне сказать Вам, генерал, что обвинения подобного рода настолько несовместимы с принципами и правилами, коими я всегда руководствовался в жизни, что я даже не чувствую себя оскорбленным, поскольку обвинения эти должны отпасть сами собой.
Наследуя имя моих предков, прославившихся усердием и преданностью своим государям, я унаследовал вместе с ним и жизненные их правила, или, лучше сказать, правила сии родились одновременно со мной, и никогда я не изменял им; никогда, даже в пору самой пылкой юности, никто не мог вовлечь меня в какой-либо тайный союз, даже из тех, кои были допущены правительством. Неужто же теперь, спустя полвека, когда волосы мои поседели на службе у четырех государей, стал бы я менять свои принципы и убеждения?
Ручаюсь, что все, в ком есть сколько-нибудь чести и кто хоть сколько-нибудь меня знает, не могли бы отыскать во мне ничего, что хоть в какой-то мере ставило под сомнение мою честность и преданность моим государям. А посему я считаю себя вправе презреть столь нелепые слухи. Так же, как ни один честный человек не в силах предохранить себя от кинжала злодея, никто не может уберечься от языка или пера какого-нибудь доносчика, сего бича правительств и народов… Но для клеветника обеспокоить правительство ложным доносом, усугубить невзгоды уже скомпрометированного человека — это такое удовольствие. И ведь никогда эти подлые люди не могли предотвратить заговоры или революции, напротив того, их зловещие доносы нередко являлись причиной оных. Ибо это они, марая честь преданных людей, лишают их возможности отвечать за свою службу и, тем самым ослабляя правительство, внушают последнему чувство недоверия, которое нарушает всеобщие благосостояние и спокойствие. Наш век принес тому неопровержимые доказательства, и горько думать, что даже вокруг государя встречаются люди, которые не могут уверенно сказать, подобно Вам и мне: „Мы были верны Павлу, Александру и Николаю!“»
