Все здесь необыкновенно значимо. И явная уверенность его, что мятежники могли бы привести сильные и здравые оправдания, когда б имели эту возможность, и, стало быть, с его, Пушкина, точки зрения не так уж бессмыслен был их бунт. И смертельная тоска от непонимания даже умными и порядочными людьми смысла происшедшего.

В отличие от позднейших исследователей Пушкин, вышедший духовно и идеологически из XVIII века, знал реальность гвардейского переворота в столице. Должны ли мы забывать, что, судя по воспоминаниям Пущина, его друг готов был вступить в двадцать пятом году в тайное общество? Должны ли забыть, что он сказал при встрече Николаю: «Я был бы с моими друзьями на площади»? Одна ли это бравада или честное признание осмысленности мятежа с благородной целью?

24 июля мучительное ожидание разрешилось: «Услышал о смерти Р., П., М., К, Б.». Состояние его было таково, что, если бы царь вызвал его в это время, а не осенью, — вряд ли бы состоялось их соглашение.

Призрак виселицы будет преследовать его до конца жизни…

И вот теперь минуло десять лет, пять из которых он, год за годом, раздумывал о праве дворянина на вооруженное сопротивление власти — в той или иной форме, — о союзе мятежного дворянина и взбунтовавшегося мужика. Теперь, через десять лет, он писал о крестьянах, штурмовавших рыцарский замок под водительством поэта.

Оглядываясь назад, видел ли он нечто, дающее ему право на эти непрерывные напряженные раздумья, более того — властно его заставляющие думать об этом?

В 1827 году схвачены были участники кружка братьев Критских, мечтавших пуститься вослед декабристам. И мечтали, и действовали они со всею наивностью молодости. Но не умение и успех тут важны, а побуждения, готовность рискнуть головами. Юноши сетовали, что восставшие на Сенатской площади не привлекли мастеровых и не объявили тут же волю крестьянам.

В 1831 году московский дворянин Сунгуров организовал конспиративный кружок, члены которого — особенно сам Сунгуров — говорили о мужиках и фабричных как о боевой силе будущего восстания и намечали пути массовой агитации.

В 1831 году арестован был штабс-капитан Генерального штаба Ситников, уличенный в том, что писал и рассылал по России революционные воззвания в стихах.

Атмосфера начала тридцатых годов делала правдоподобными слухи о бунтах и заговорах. Александр Булгаков, сообщая в сентябре 1831 года в Петербург об аресте под Москвой трех дворян, предположил, что они замешаны в политическом заговоре, — «то ли это московская история Сунгурова или курская, о коей говорят. Когда угомонятся бездельники?»

А в августе сообщает слухи о бунте в Финляндии, ходившие по Москве.

За два года до мятежа военных поселян адъютант командира 4-го пехотного корпуса, стоявшего под Москвой, поручик Максимович 3-й и поручик Генерального штаба Анненков видели на двери постоялого двора вблизи древней столицы надписи: «Скоро настанет время, когда дворяне — сии гнусные сластолюбцы, жаждущие и сосущие кровь своих несчастных подданных, — будут истреблены самым жестоким образом и погибнут смертью тиранов. 1829–10. Один из повешенных и ссыльных в Сибири, второй Рылеев». Ниже другой рукой выведено было: «Ах, если бы это совершилось. Дай Господи. Я первый возьму нож».

Именем дворянина Рылеева неизвестный грозил погибелью русским дворянам. Это был неожиданный, но закономерный поворот…

Недаром в записях о мятеже поселений Пушкин обратил внимание на одно удивительное обстоятельство: «Жандармский офицер, взявший над ними власть…» и «…бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных». Это было нечто новое. Возмутившиеся солдаты и крестьяне не резали всех офицеров-дворян без разбора. Они искали среди них «новое начальство», квалифицированных вожаков. Так, в одном из районов мятежа большое влияние на события приобрел инженерный подполковник Панаев, сделавший вид, что он друг восставших, а на самом деле исподволь гасивший пламя.

Однако группа убежденных оппозиционеров вроде штабс-капитана Ситникова или компания решительных авантюристов в эполетах могли получить в руки две мятежные дивизии и десятки тысяч доведенных до отчаяния и оттого на все готовых восставших поселян.

Для того чтобы события приняли катастрофический характер, не хватало именно вождя. Недаром император писал в том же июле: «Бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные. Не дай и сохрани нас от того милосердный бог, но я крайне беспокоюсь».

В отличие от 14 декабря теперь уже не только дворяне пытались увлечь крестьян в солдатских мундирах, теперь солдаты и мужики пытались увлечь на свою сторону дворян, которых считали более гуманными и справедливыми.

В январе тридцать пятого Пушкин напоминал императору в «Замечаниях о бунте»: «Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны». Так было шестьдесят лет назад. За эти шестьдесят лет положение дворянства разительно изменилось. «Падение постепенное дворянства: что из того следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.». Вот это «т. д.» теперь и маячило перед Пушкиным. «Сколько их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется, много».

Была ли почва под этим мрачным пророчеством, ничуть не встревожившим великого князя Михаила, весельчака и любителя каламбуров? О да! Умственным взором, обладавшим гениальной силой проникновения в будущее, Пушкин провидел явления абсолютно реальные. На ком держалась сознательная революционность последующих десятилетий? Герцен, Огарев, Бакунин — выходцы из родовитых семей. Среди петрашевцев большинство — хорошие фамилии, гвардейские офицеры.

Через два с лишним десятка лет после разгрома на Сенатской площади родовитый дворянин Спешнев планировал вооруженное восстание с привлечением массы народа.

Дворянин Петрашевский много размышлял о возможностях объединения оппозиционных интеллигентов с народом. Думал он и об агитации среди раскольников — вечного горючего элемента.

Через сорок лет после казни пятерых дворянин Дмитрий Каракозов возле решетки Летнего сада разрядил револьвер в Александра II.

Через полвека после картечи и крови вокруг монумента Петру лидерами южнорусских бунтарей, мечтавших поднять народ против созданной первым императором системы, стали украинский аристократ Дмитрий Лизогуб и генеральский сын, выходец из хорошей дворянской семьи Валериан Осинский, кончившие, как пятеро декабристов, на виселице.

Генеральская дочь Софья Перовская непреклонно довела до конца суровое дело «Народной воли», организовав цареубийство 1 марта. Родовитая дворянка Перовская мстила за обманутые надежды как народа, так и дворянской интеллигенции, мстила за неполноту и запоздалость реформ, которые не могли уже снять раскаленного социального антагонизма.

Да, эти люди исповедовали иную идеологию, чем герои дворянского авангарда первой трети века, они не хотели чувствовать себя дворянами, потому что знали: дворянский авангард вытеснен окончательно из политической жизни, он исчерпал себя в вековой тяжбе с самодержавием, необходимо блокироваться со свежей политической силой, войти в массу народа организующим и направляющим элементом.

Мещанин Рысаков бросил первую бомбу под колеса императорской кареты. Дворянин Гриневицкий швырнул вторую, роковую, бомбу под ноги сыну Николая I, воспитаннику Жуковского, тому юноше, что приезжал в январе 1837 года под окна умирающего Пушкина.

Происходило то, о чем говорил Пушкин великому князю Михаилу Павловичу в 1834 году, о чем мучительно размышлял осенью 1835 года в Михайловском.

Судьба генерала Киселева (2)

 После разгрома декабризма генерал-майор Киселев внутренне растерялся. Не потому, что гибель вчерашних друзей потрясла его, — он был человек достаточно холодный, чтобы справиться с таким огорчением. Мгновенно разрушился привычный мир. Неясны и тусклы стали перспективы. Они и до восстания не были слишком определенны, но по крайней мере ярки и заманчивы.