Сергий Семенович тоже, естественно, знал о планах и настроениях Полевого. Но темные страсти, кипевшие в его душе под безукоризненной личиной, оказались сильнее политической целесообразности. Он мог бы приблизить Полевого, и Полевой был к этому готов, не раз сетовал на несправедливость министра и надеялся «обезоружить его своею правотой». Но Уваров ненавидел Полевого. И — все. К тому же Полевой был креатурой Бенкендорфа. Успех Полевого и стал бы успехом шефа жандармов.

Сергию Семеновичу нужны были свои люди, свой успех. Новые люди, всецело ему обязанные. Его «новая знать», его кондотьеры.

Он начал собирать своих людей с самого начала, как только пошел вверх…

В мае тридцать первого года в московской газете «Молва» появилась статья об открывшейся в древней столице Выставке русских изделий. Среди прочего содержались в статье и такие пассажи: «Удивительное явление! Европеец трудится целые века, напрягает все свои умственные способности, призывает в помощь науки и искусства, соображает, выдумывает, изобретает; а у нас безграмотный мужичок, с глазу и голоса, приладясь и изловчась по-своему, с благотворной дубинкой над спиной, перенимает часто, как бы по вдохновению, всякую заморскую хитрость и становится чуть ли не рядом со старшими своими братьями!.. Петр! Петр! что почувствовало бы отеческое твое сердце, если б ты вдруг каким-нибудь чудом явился между нами!

Но скоро ли, скоро ли вслед за успехами русского оружия и русской промышленности — русская наука и русское искусство займут почетное место в европейском храме просвещения? Учиться, учиться, учиться, юные чада России! Сюда, в школы, в гимназии, в университеты, и да устыдится робкая Европа, которая по какому-то нелепому предрассудку все еще боится, что новое варварство нахлынет на нее из недр нашего Отечества, и да покроется русское имя новою, святейшею славою!»

Сочинил статью молодой историк Михаил Петрович Погодин, преподаватель Московского университета из крепостных, получивший дворянство с университетским дипломом.

Михаил Петрович, кряжистый, с грубым крепким лицом, был упорен, сметлив, работящ. Он любил учить и учиться. Пушкина подкупали эти его качества, подкрепленные благоговением, которое Погодин выказывал первому поэту. Михаил Петрович вел себя достаточно тонко, и многие темные стороны его натуры вышли на свет позже.

С собою же он был вполне откровенен, и его дневник открывает душу, отнюдь не ангельскую.

Честолюбие его жило жизнью злой, жадной, уязвленной: «Нет, господа, я буду непременно передним человеком в русской литературе нашего времени». Он добивался «переднего» положения любыми способами. «Завидую будущим ораторам, которым представлено прославить царствующего ныне императора Николая», — сказал он в торжественной университетской речи в тридцатом году.

Когда в тридцать первом году он издал статистическое обозрение России первой половины XVIII века, написанное деятелем этого века Кирилловым, то прежде всего стал искать возможность представить книгу царю и множеству влиятельных особ. Он отправил книгу Пушкину, но тут же и Булгарину. Он послал ее многим министрам. Для того, чтобы добраться до императора, он требовал помощи от Пушкина, Жуковского. Ему удалось поднести свое издание императрице, и она ответила бриллиантовым перстнем. Но между Николаем и желающими поднести ему свои ученые сочинения стояла Академия наук, предварительно цензуровавшая такие книги. Академия весьма резко отнеслась к погодинскому изданию, и министр просвещения князь Ливен отказался представить книгу царю.

Михаил Петрович был человеком более чем деловым. «Думал о своих трагедиях, — писал он в дневнике, — по двадцати тысяч рублей получу от государя». Ничего от государя за свои трагедии он не получил, и это его крайне печалило. Хотя дела его шли вовсе не дурно. Сын крепостного отца, не обладавший наследственным капиталом, Михаил Петрович, служа в университете, купил себе дом и завел в нем доходный пансион для студентов: «У меня одиннадцать пансионеров, с которых не беру меньше восьмисот с каждого, а с других при уроках тысячу пятьсот и тысячу двести. Это приносит мне хороший доход и, кроме содержания себя и семейства, остается в скоп».

Он купил деревеньку, сам обзавелся крепостными…

При этом его энтузиазм историка-ученого и историка-литератора был совершенно искренним. Его трагедию «Марфа-посадница» Пушкин расхвалил. Но мечтой его было написать трагедию о Петре. И в тридцать первом году он не без страха этот подвиг предпринял. Пушкин отнесся к «Петру» прохладнее, чем к «Марфе». При всей широкой доброжелательности и добродушной снисходительности к литераторам, которые нравились ему как люди, от прямых разговоров о «Петре» он уклонялся. Погодин это заметил, понял и кручинился в дневнике.

Прохладность Пушкина имела причины. В погодинской драме царь-преобразователь предстал тем же «сыном судеб», каким позднее выведет его Полевой. Благородно грозный и сурово справедливый титан противостоит жалкой своре «чудовищ злобы и коварства», которые затевают против него заговор. Историк Погодин полной мерой воспользовался правом драматурга на вымысел и сочинил фантастическую историю о злодеях — Кикине, генерале Долгоруком, — которые выкрали царевича Алексея из крепости и подожгли Москву, чтоб убить Петра на пожаре. Но, бесстрашный и неуязвимый, — «сын судеб»! — царь явился в логово заговорщиков, сам обезоружил убийцу и не дал повернуть вспять историю…

Суд же над царевичем завершился в соответствии с традицией:

В семьдесят третьем году старый Погодин напечатал свою трагедию с историческими комментариями и послесловием. Следственное дело царевича Алексея было уже обнародовано, и совесть историка заставила Михаила Петровича сообщить в комментариях истинное положение дел — и о пытках, которым подвергали Алексея, и о выдуманности кульминационной ситуации. Не умолчал он и о скептическом отношении Пушкина: «Пушкин не одобрял 4 действия, как бы составленного из сценических эффектов. Это в роде Коцебу, говорил он, у которого над каким-нибудь несчастным или несчастною заносит руку, с одной стороны, отец, а с другой — припадает любовница или любовник, — и при этих словах он, любивший выражаться пластически, вытягивал свое лицо, представляя изнеможенного Алексея».

В тридцать первом году перед Пушкиным оказалась напыщенная пьеса, писанная вялыми стихами и исполненная банального смысла. Но главное — историческая трагедия никак не представляла драму истории.

Он сам, Пушкин, освятил в свое время диаду Петр — Николай. Он сам в «Полтаве» мощно изобразил Петра — «сына судеб» — «весь как божия гроза». (А через несколько лет Максимович напишет Погодину, рассказывая о въезде Николая в Киев: «Сначала царь приехал, и был прекрасен, как Божия гроза».) Он сам задал высокое единство: «лик его ужасен» — «он прекрасен». В этом единстве костоломное прогрессорство первого императора оправдывалось безусловно и легко эстетизировалось. И погодинская трагедия с полным правом заканчивалась бодрым монологом Петра, который, узнав о смерти сына, «с просветлевшим лицом выступал на авансцену»: